Заледенел дом
Шрифт:
– Впусти! Впусти!
– узкая ладонь ведьмы хлёстко плясала по обезображенному лицу барда, голова моталась из стороны в сторону, как будто шея была тряпичная.
– Впусти меня!
"Как обидно, что я умираю сразу и внутри, и снаружи", - мелькнула тоскливая мысль, мелькнула - и пропала. Боли было столько, что Иефа перестала различать её по отдельности, пропитывалась ею целиком, вся сразу, была в боли, была болью, и постепенно переставала существовать. Звуки становились глуше, краски тусклее, и откуда-то из невероятного далёко до неё медленно и слабо добирались едва слышные низкие удары, как будто кто-то бил огромной чугунной поварёшкой по воде. "Как это она ещё не устала..." - Иефу плавно качала из стороны в сторону мягкая болевая волна, и в облаке ослепительных
– Иефа! Иефа, не умирай. Пожалуйста, удержись. Мать твою так и разэтак, только удержись, слышишь?
– Как это у тебя выходит? Как это получается, пичуга? Чем ты их берешь? Смазливой мордашкой? Так не такая уж она смазливая. Чем ты их держишь?
– Если бы ты знала, как мне противно на тебя смотреть, ты бы не посмела припереться сюда и портить мне вечер. Почему в этом доме мужчина не может выпить спокойно, черт же ж дери всё на свете!
– Я даю тебе фору... Успеешь уйти - выживешь. Может быть.
– Иефа, ты не в ревности ли меня подозреваешь? Мой тебе совет: если хочешь нормальных отношений с окружающими, не делай пословицу "Раздайся, море, - жаба ползет!" своим девизом.
– Милая, дивная, прекрасная, если бы ты только знала, как сильно я страдаю! Но есть рамки, пойми, есть правила, законы... Я не могу их нарушить, но ты... Если бы ты не была рабой условностей, мы были бы счастливы...
– Протягивай своим врагам раскрытые ладони, Иефа. Люди должны видеть руки того, кто пытается их победить. Они должны знать, что победа будет честной...
– Шлюха!
– А спойте еще про старый замок, госпожа Иефа!
– Я спою твоим голосом, заговорю твоим ртом, поцелую твоими губами, я буду жить - мы будем жить... Спи... спи, пичуга... Твоя слабость - моя сила, твое прошлое - мое будущее, твоя кровь - моя жизнь, и огонь переплавил нас в одно...
– Удержись, ты цепкая, ты можешь. Я знаю, держаться не за что, но ты удержись. Только удержись...
– Я даю тебе фору.
– Дочь герцога не будет сидеть в застенках!
– ...даю фору...
***
Когда Ааронн был мал, он восхищал старших своей рассудительностью. Он был настолько рационален, насколько вообще может быть рационален маленький эльфийский принц, который едва выучился читать. Он судил о смысле происходящего с точки зрения пользы и логики, а потом вдруг обнаружил, что его боится собственная мать. Не то чтобы она шарахалась от него в ужасе или избегала оставаться один на один в комнате, или ещё как-то проявляла это постыдное (да-да, постыдное, а как еще можно назвать такое?) чувство. Она читала ему легенды перед сном, и пела колыбельные, и играла с ним в саду, и кормила с ним птиц, и внимательно слушала его рассуждения о том, как он станет друидом, но она боялась его, Ааронн точно это знал. Натаниэля она любила. А его, Ааронна, уважала и боялась. Потом мать погибла - и он искал логику в её смерти, упорно, старательно, искал хоть какую-то закономерность, хотя бы намёк на что-то, что помогло бы ему выстроить цепочку фактов, которые привели бы его в конце концов к дню, слову или событию, настолько значимому, что оно - слово, день или событие - оправдало бы смерть матери... Оправдало бы уродливую рану на её голове, слипшиеся черным вонючим колтуном волосы, бесстыже задранный выше бёдер подол платья, отвратительную - в раскорячку - позу, в которой лежало её тело... Мух, ползавших по её лицу.
Ааронн был мал, но не настолько, чтобы не понимать, что означает эта поза, и что не так с платьем, и почему так слиплись волосы на голове. Он смотрел на то, что когда-то было мудрой прекрасной эльфкой, читавшей легенды и кормившей птиц, и предельно ясно понимал, что кто-то ударил его мать по голове дубиной или топором... или камнем... повалил на землю, задрал и разорвал на ней платье и изнасиловал. И что, скорее всего, она умерла раньше, чем насильник закончил своё дело. И что потом его - насильника - рвало, потому что он был мертвецки пьян. И что потом, когда он выблевал всё, что мог, ему полегчало, он встал на ноги и побрёл, шатаясь, прочь, и даже не оглянулся. Ааронн не заплакал и не закричал, и не побежал прочь в ужасе, звать на помощь. Он стоял на месте неподвижно, будто каменный, и только смотрел, но вовсе не потому, что оцепенел от страха или горя, он просто был сосредоточен, он изучил это место до последней травинки, он мог бы - если бы его кто-то спросил - рассказать, что здесь произошло, так подробно, словно видел всё своими глазами, и он задавал себе один единственный вопрос: с какой целью?
Он вернулся домой, остановил первого же взрослого эльфа и подробно изложил всё, что увидел, и все выводы, которые сделал. И в поднявшейся суете всё выискивал ответ на свой вопрос: с какой целью?
Натаниэль выл и разбивал кулаки о каменную кладку парапета, и в его тоскливом щенячьем вое было столько неподдельного горя, столько животной ярости, что на какое-то время - совсем ненадолго - Ааронну стало плевать, найдёт он ответ на свой вопрос или нет... Но потом убийцу поймали, казнили, - Натаниэль пошёл смотреть казнь, и потом взахлёб, исступленно и в лицах пересказывал увиденное брату, который на казнь не ходил, ему было неинтересно - дни потянулись своим чередом, и Натаниэлю стало легче. Во всяком случае, через некоторое время он перестал всхлипывать по ночам и снова принялся вести себя, как малолетний шалопай. Но Ааронн помнил - слишком хорошо помнил его разбитые костяшки и распяленный рыданиями рот.
С какой целью?
Где логика?
Ответа не было. Его рассудительность и придирчивость к деталям, его стремление всё упорядочивать и наполнять смыслом росли вместе с ним, и те, кто восхищался этими его качествами раньше, начали беспокойно шептаться у него за спиной - поговаривали, что горе сломало его, что он замкнулся от невыносимой боли, что стал... не то чтобы сумасшедшим, просто... слегка не в себе. Говорили, что он живёт, нахмурившись. Говорили, что его разум отказался принять тот факт, что матери больше нет, что он живёт в мире иллюзий - иначе отчего он ни разу не заплакал по ней? А он не плакал, потому что ещё нельзя было плакать, потому что нужно было сначала понять - с какой целью? Для чего это было нужно?
Ааронн был убеждён, что как только он найдёт эту точку в пространстве и времени, точку, к которой и в которой сходятся все нити, как только он поймёт, для чего это нужно было, - вот тогда можно будет плакать. Когда ПРОИЗОЙДЁТ наконец-то событие, и он увидит и поймёт: да, если бы мать не погибла, всё было бы иначе; да, если бы её тело нашёл кто-нибудь другой, всё было бы иначе, и вот это "иначе" - нельзя допустить, нельзя никак, ведь всё делается с какой-то целью... тогда можно будет выть распяленным ртом и разбивать костяшки о парапет, потому что тогда закончится наконец-то ответственность. Однажды он попытался объяснить это отцу, но очень пожалел. "Ответственность?! Твою родную мать осквернило пьяное чудовище, и всё, что ты чувствуешь после того, что узнал и увидел, - это ответственность?! Если ты болен, Ааронн, я найду тебе целителя. Но если ты говоришь мне это в здравом уме... да помогут тебе боги, ты мне больше не сын..."
Ааронн не стал отвечать. Он мог бы попытаться объяснить, что принять ответственность - это большее, что он может сделать для матери, лучшее, что он может сделать, чтобы почтить её память. Потому что принять ответственность - это не значит смириться, это не легко, это не лечит саднящее нутро, нет. Это значит, что тяжесть всего мира ложится глыбой на плечи, тяжесть всех поступков на свете, тяжесть последствий каждого выбора, любого выбора. Потому что всё это ведет к одной, главной точке, которая всё объяснит, которая всё завершит, и тогда наконец-то можно будет вспомнить, что когда-то, когда ты был очень маленьким и беззащитным, какой-то ублюдок с дубиной... нет. Ааронн не стал объяснять. Он пожал плечами и сделал выбор в пользу молчания. Этот выбор - он чувствовал - делал нить крепче, вёл к той точке, когда наконец можно будет...