Заледенел дом
Шрифт:
Когда Ааронн решил податься в леса, никто не возражал. Только Натаниэль тоскливо бродил за ним по комнатам, путался под ногами, бездумно вертел в руках вещи, которые он складывал себе в дорогу, что-то ронял, что-то перекладывал с места на место, терял и мешал, как мог. Не специально. Он был такой, Натаниэль, искренний и порывистый, и почти никогда не думал, и ничего не делал специально. И он был единственным, кто знал про ответственность и про точку в пространстве и времени. Ааронн рассказал ему через несколько лет после смерти матери, рассказал почти против своей воли, уж очень худо тогда было... Нужно было поделиться с кем-то, иначе становилось совсем невозможно терпеть. Он был уверен, что Натаниэль не поймёт. Он боялся глупых вопросов или несправедливых упрёков, или слёз. Но ничего этого не было. Так странно... Натаниэль сидел на полу, обхватив руками колени, и не дыша слушал, как Ааронн монотонно, с усилием говорит. Долго, очень долго. С трудом подбирая слова. Это было самое невыносимое - думать о том, чтобы правильно подобрать слова, это отнимало последние силы, убивало... Натаниэль
"Как ты думаешь, это будет там?
– спросил Натаниэль, когда Ааронн уже собирался переступить порог.
– Это будет... в лесах?"
Ааронну не нужно было уточнять, что именно имеет в виду брат. Они не возвращались к этому разговору с тех самых пор, но Ааронн больше не обманывался на счёт Натана - знал, что тот помнит. Он не был уверен, что точка именно там. Или тогда. Но он точно знал, что решение уйти укрепит нить. Так что он просто кивнул.
С тех пор прошло много лет, Ааронн стал друидом и следопытом, а Натаниэль изучил магические науки и возглавил гильдию в Бристоле, и нить то крепла, то истончалась... Было несколько особенно мерзких моментов, когда - Ааронн старался быть честным с собой - нить почти порвалась. Первый раз это случилось, когда он абсолютно неожиданно для себя настолько влюбился, что совершенно потерял голову. Влюблённость, впрочем, прошла довольно быстро, и когда Ааронн опомнился, раз и навсегда дал себе слово впредь держать в узде свои эмоции. И держал. Второй - когда он вдруг понял, что несчастлив. Не потому что одинок, хотя он, вне всяких сомнений, был одинок, и не потому, что занят нелюбимым делом - он любил своё дело искренне и глубоко - а потому, что ничего не чувствует. То есть вообще ничего. Ничего, кроме томительной скуки. Тогда он привычно прислушался к своему нутру, мысленно спрашивая, куда ведёт нить, и понял, что нити нет. Что он её потерял. Более того, что он не расстроен из-за этого. Немного удивлён - и только. И вслед за этим он с предельной ясностью понял, что жить ему незачем. Это было так просто.
Натаниэль так и не узнал, что своим внезапным визитом удержал брата от последнего выбора в его жизни. Он ввалился в дом Ааронна без предупреждения, основательно нетрезвый, благоухающий тремя разными женскими парфюмами, избитый с ног до головы, встрёпанный и, на первый взгляд, абсолютно довольный собой и окружающим миром. Ааронн молча слушал, как младший брат взахлёб и в лицах излагает ему передрягу с участием неверной жены, её кузины и горничной, а также обманутого супруга, жениха кузины и хахаля горничной, и вспоминал, как целую жизнь назад маленький Натаниэль пересказывал ему детали казни - тоже взахлёб и в лицах. Вспоминал и думал о том, что должно быть, Натаниэль тоже несчастлив, и тоже одинок, и тоже ничего не чувствует... по-своему, ведь он всегда и всё так делал - по-своему. Придя к этому выводу, Ааронн решил, что необходимо жить. А когда он принял это решение, снова ощутил нутром тоненькую ниточку.
Третий раз Ааронн потерял нить, когда у него на руках умерла дриада. Не просто потерял - нить, натянутая до предела, лопнула с резким щелчком и отозвалась пронзительной болью в каждой клеточке тела. Если бы у Ааронна были тогда время или силы анализировать, он бы сказал, что это был гнев. Он бы сказал, что впервые в жизни взбунтовался, а поскольку никто и никогда не заставлял его делать то, что он делает, это был бунт против самого себя, против этого варварского самонасилия, которое не закончится, если не оборвать нить. И нить лопнула, и прежний Ааронн ушёл в небытие, а новый, бунтующий Ааронн сделал то, что считалось преступлением, заслуживающим суровой кары. Сделал необдуманно, поправ любые рассуждения о последствиях и правильном выборе, предав свою ответственность. Предав мать. Он знал, когда обрывал нить, он был уверен, что на этот раз возврата не будет, что это окончательно, навсегда. Потому что всё было враньё. Потому что не было никогда нити, не было никогда цели, и логики тоже не было, и всё в мире, оказывается, происходило без всякой причины, и тогда, давно, ему нужно было просто поплакать и покричать над телом матери, а не брать на себя ответственность, будь оно всё проклято! И ему не было всё равно - ему было так больно, что равнодушие он расценил бы, как бесценный дар, лекарство, спасение. Но, демон всё это забери, ему не было всё равно. И когда лес наказал его, он не сопротивлялся - снаружи, но, боги, как же он бесновался внутри! Выбравшись наружу из древесного кокона раньше времени, дикий, обновлённый, всё ещё под воздействием трансформации - нечто ломало его и корёжило, швыряя из стороны в сторону, и это нечто было невидимо, непобедимо - он в исступлении крушил всё вокруг, ломая ветви деревьев, вырывая с корнем кустарник, и ревел, и пытался содрать с себя эту шерсть, и эти крылья, и эту звериность - и оставлял на своём теле когтями кровавые борозды, и рычал снова, но уже от боли... А потом он услышал голос - ему хотелось бы думать, что мамин, но он понимал, что нет, просто лес говорит с ним тем единственным голосом, который сейчас способен его остановить, - и голос сказал: "Уже близко".
Вот так, просто - "уже близко" - и больше ничего.
И тогда Ааронн Сильван - а он смутно помнил, что когда-то это было его имя - остановился. Огляделся, поражаясь мельком тому, как умудрился в одиночку устроить такую разруху. Выровнял дыхание - по-звериному шумное, горячее - унял колотьё в боку, успокоил расходившееся сердце. Подошел, шатаясь, к подстилке из веток и сухих листьев, где оставил дриаду, опустился на колени, потрогал край плаща. "Уже близко". Посмотрел на свою - чужую - руку: когти втягивались, уступая место привычным ногтям. Дриады не было. Сопартийцев не было. Они ушли - Ааронн оглядел поляну, словно впервые, и увидел всё, что упустил, пока бесновался. Даже если учесть все разрушения, которые он тут сотворил, можно было заметить, что на поляне что-то произошло. Что здесь дрались, что здесь теряли кровь, что здесь... Ааронн втянул носом воздух и ощутил это, как запах, - здесь приходили в отчаяние, горевали, ненавидели. И тогда он подумал, что нужно найти их, потому что они без него пропадут, и когда он подумал так, он вдруг почувствовал нить - тоненькую, почти выдуманную. "Уже близко".
И он стал почти собой - ради этих слов, ради едва ощутимого пульса, ради дрожания тонкого льда, когда кто-то пробил полынью на другом конце озера. Он стал почти собой, и нашел их, и снова пошел с ними, и ничего не изменилось, и всё стало совсем другим.
Не то чтобы его путь наконец осветился - куда там, чёрта с два, как сказала бы полуэльфка. Порой он даже сомневался, что слышал эти слова на самом деле - ведь трансформация, и шок, и боль... Всё это могло сыграть с ним злую шутку, выдав желаемое за действительность. Потом они убили Иефу. Ааронн смотрел на её неподвижное тело, смотрел, как мечется Стив, и ему всё виделись разбитые костяшки и распяленный рот маленького Натаниэля. И он снова был сосредоточен, потому что понимал: этого мало. Он взял на себя ответственность, когда выстрелил - плохо прицелился, рука дрогнула, проклятые сомнения!
– но этого мало. Остался ещё детёныш совомедведя, которого ждала медленная мучительная смерть от голода, жажды и тоски. Нужно было взять на себя ответственность ещё раз - снова выстрелить, только на этот раз прицелиться как следует... Вот о чем думал Ааронн, когда Стив комкал ворот его рубахи, требуя ответа. Он думал, как бы не промахнуться.
Но он не смог. "Уже близко", - звучало в его голове, и он не смог. И потом всё время думал о маленьком совомедведе в затхлой пещере. И о преданности. И о выборе. И об ответственности, которую - наверное, впервые в жизни - так и не решился на себя взвалить.
Иефа вернулась.
Но он не почувствовал облегчения.
Потом он понял, что Иефу ведёт её собственная нить.
Потом...
Потом Ааронн проснулся в сошедшем с ума лесу и рубил, и жёг, и вертелся волчком, спасая Этну, спасая себя, спасая... Когда крылья злополучного командира партии оказались прошиты насквозь шипастыми лианами, Ааронн привычно просчитал варианты и принял решение - логичное, рациональное. Единственно верное в данных обстоятельствах.
– Стив, руби!
Но когда дварф замахнулся топором, Ааронн застыл. И пока лезвие медленно, невыносимо медленно шло по дуге вниз, он молился о том, чтобы кто-нибудь - может быть, бог - вмешался и остановил это, потому что если топор завершит движение, если будет удар, если... Лезвие дварфовского топора врубилось в кость с противным капустным хрустом, и тогда у Ааронна взорвалось нутро. Ему показалось, что небо сделано из черного стекла, и это стекло кто-то разбил, и огромные блестящие осколки лавиной валятся вниз и вонзаются в землю и в него, Ааронна, распластывая улиточно-беззащитное тело на бессмысленные полосы, и из страшных, неизлечимых ран брызжет и льётся душа.
Ааронн закричал. Он никогда раньше так не кричал, ни разу в жизни. Потому что еще не нашёл точку в пространстве, где и когда можно будет. И он знал, что сейчас ещё рано, ещё не место и не время, что это не она, не точка, и поэтому нельзя!
Но что-то сдвинулось в нём, и он не мог остановиться. Он кричал и врубался в черно-зеленое месиво шевелящихся лиан, и его крика, и его боли, и его ярости было так много, что лес начал сдавать позиции.
И они прорывались через ожившие заросли, шаг за шагом отвоёвывая себе путь на север, и Ааронн кричал, и рубил, и жёг. А лес преследовал их, упорно, неустанно, но слишком медленно, чтобы угнаться. И только когда небо на востоке из черного сделалось сизым, они оторвались, они вывалились, наконец, на поляну, где было тихо, и где никто не пытался их убить. Было ясно, как день, который собирался вот-вот начаться, что это просто отсрочка, коротенькая пауза, что на отдых у них есть полчаса, максимум - час, а потом снова придётся кричать и врубаться, и жечь, и прорываться, и бежать... Но сейчас никто из них не встал бы на ноги даже для того, чтобы спасти собственную жизнь. Ааронн лежал на холодной земле и всё пытался восстановить дыхание, и всё не мог, дышал тяжело, хрипло, со всхлипами. А потом закрыл лицо руками, будто это могло помочь, и только когда отнял от щёк мокрые ладони, понял, что плачет. Что плакал всё это время, с той самой секунды, когда Стив отрубил бездыханному магу крыло.
***
– Иефа! Иефа, не умирай. Пожалуйста, удержись. Мать твою так и разэтак, только удержись, слышишь? Удержись, ты цепкая, ты можешь. Я знаю, держаться не за что, но ты удержись. Только удержись...
– Эй, партия!
– прохрипел Стив, но ему никто не ответил, только орк продолжал бормотать, будто заклинание читал.
– Народ!
– позвал он ещё раз спустя минуту.
– Откликнитесь, кто жив? Ааронн!
– Я... да, я жив...
– медленно отозвался эльф, как будто не вполне был уверен в том, что говорит.