Залог мира. Далекий фронт
Шрифт:
— Да…
— Вот и хорошо, — невозмутимо продолжал бургомистр. — Вам даже легче будет справиться с этими обязанностями, если у вас появится помощник. Для этого мы и переселим сюда из развалин ещё две-три семьи. Тоже от вас, с «Мерседеса», — обратился он уже к Грингелю.
— Вы не имеете права! — крикнул Мюллер. — Я рабочий, я всю жизнь мечтал пожить как следует, и вот теперь, когда мечта моя осуществилась, вы пришли сюда, чтобы всё испортить…
— Удивляешь ты меня, Мюллер, — рассудительно заметил Грингель. — Твои товарищи живут в подвалах, ютятся по углам. Ты бы мог и о них подумать. Ведь они тоже рабочие.
— А почему я должен о них думать? Пусть они сами устраиваются. В кои то века мне повезло, а вы…
— Теперь никто не будет ждать, пока ему повезёт, — подчеркнул Михаэлис. — В городе есть магистрат, и мы действуем от его имени. А в этом доме хватит места и для других. Ещё две семьи не так уж вас стеснят. Пусть в вашем саду резвятся дети, которые сейчас играют на пустырях. Здесь можно будет устроить даже спортивную площадку для молодёжи. Мы обязаны уже сейчас подумать о нашей смене. А что касается бывшего хозяина, то можете его не ждать. Он не вернётся. Разве что уж очень затоскует по петле.
Мюллер увял. Он понял, что придётся покориться и впустить сюда ещё кого-нибудь. А ведь он так хорошо устроился в доме Вальдгаузена, так явственно ощутил прелесть роскошной жизни. Бывали минуты, когда ему казалось, что он и в самом деле несказанно богат… Одним словом, быть Вальдгаузеиом ему очень нравилось.
Грингель понял это, но больше ничего не сказал и только укоризненно взглянул на недавнего соседа по станку, словно не узнавая его.
Когда они вышли из дома, попрощавшись с огорчённым, но уже смирившимся Мюллером, Грингель задумчиво произнёс:
— Смотри, Михаэлис, как всё-таки сильны предрассудки в людях. Этот Мюллер… Я же его давно знаю. Старый рабочий, и руки у него хорошие. А ведь очень хотел бы почувствовать себя капиталистом. Видно, эти господа, прежние социал-демократы, да и теперешние тоже, немало потрудились, чтобы вытравить из этого токаря его классовое самосознание.
— Да, с этим мы ещё не раз столкнёмся, — ответил Лекс. — Что и говорить, тяжёлое нам досталось наследство… Труднее всего понять, как они сумели лишить такого Мюллера чувства солидарности. Ведь он не о родине, не о товарищах, а только о собственном благополучии думает. Но ничего, ничего, постепенно мы и это преодолеем… — И, нажимая кнопку у следующей калитки, он добавил: — А жильё здесь ещё найдётся, для многих хватит.
Этот дом вообще пустовал. А в другом старуха-судомойка сказала, что хозяева, никому ничего не сказав, исчезли и, конечно, будет очень хорошо, если кто-нибудь поселится внизу, лишь бы её верхнюю комнатку не трогали.
— Веселее будет, а то уж очень здесь пустынно, — заключила она.
Грингель с Михаэлисом до самой темноты осматривали особняки на Альбертштрассе.
— Вот уже процентов двадцать бездомных и определили, — говорил вечером Михаэлис, сводя воедино все свои записи.
— Что это вы за обследование вчера проводили? — спросил Чайка, когда на другой день бургомистр появился в его кабинете.
— А вы уже знаете? — удивился Михаэлис.
— Мне, как коменданту, полагается знать всё, что происходит в городе, — улыбнулся полковник. — Но эту новость узнать было нетрудно, на вас уже жаловались.
— Мюллер?
— Да, он.
— Каковы же будут последствия его жалобы?
— Думаю, что ему всё-таки придётся потесниться в своих двенадцати комнатах. А затеяли вы, товарищ Михаэлис, очень хорошее, справедливое и нужное дело. Я рад, что вы взялись за него сами. Действуйте смело и решительно. Трудящиеся имеют все права на то, чтобы жить в человеческих условиях. И раз уж вы это дело начали, вы его и продолжайте. А ко мне обращайтесь только в случае каких-либо недоразумений.
— Я надеюсь, товарищ полковник, — уверенно сказал Михаэлис, — что скоро у нас в Дорнау уже никто не будет жить в бомбоубежищах и подвалах.
Вместо ответа полковник крепко пожал ему руку.
А через три дня по тихой, будто погружённой в сон Альбертштрассе, потянулись вереницей маленькие тележки, нагруженные домашним скарбом. Люди, ещё вчера ютившиеся где попало, лишь бы была крыша над головой, размещались теперь в отличных светлых комнатах, и за решётчатыми оградами высоко взлетали снежки, и оттуда доносился весёлый детский смех.
Целый день длилось переселение. Вечером полковник Чайка и бургомистр Михаэлис прошлись вдоль обновлённой улицы. Освещённые окна, оживлённые голоса, смех; стук молотков. Люди устраивались на новом месте.
Многие немецкие дети узнали в эти дни, как хорошо проснуться утром в светлой комнате, залитой лучами восходящего солнца.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В политической жизни советской зоны наступила горячая пора. Завершалось организационное оформление Социалистической единой партии Германии. Макс Дальгов с головой ушёл в эту работу.
Став партийным руководителем, он почувствовал на себе ответственность за всё происходящее в округе. Его можно было увидеть в ближних деревнях и в магистрате, на заводах и в учреждениях, в шахтёрском посёлке и в городском саду.
Однажды, проходя по площади, он посмотрел на ратушу и остановился, ещё не понимая, что, собственно, его удивило. Он очень хорошо знал это красное кирпичное здание с высоким шпилем и большим циферблатом часов. Он помнил ратушу с детства и не мог уяснить себе, что в ней изменилось.
С минуту он присматривался, а потом понимающе кивнул головой. В сущности, ничего не изменилось. Просто часы, огромные башенные часы, которые раньше каждые пятнадцать минут так мелодично отбивали время, теперь стояли. И потому вся ратуша казалась какой-то мёртвой, неприветливой.
Большие позолоченные стрелки застыли на половине четвёртого. Когда они остановились? В ночь налёта американских «летающих крепостей» или несколькими днями позже, когда старый магистрат разбежался и часовщику перестали платить жалованье?