Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства
Шрифт:
2. Партийный центр: Старая площадь и ее обитатели
Провинциалу в столице, особенно в самом начале, бывает тяжело, неуютно. Все вокруг оказывается непривычным и необычным. Становится понятным, что переезд в зрелом возрасте в неизвестный для тебя город, если к тому же таким городом оказывается Москва, дело не только не простое, но и рискованное утратой самого себя.
Позволю себе сделать отступление и поделюсь впечатлениями, которые вызвало у меня московское житие в самом начале. Чтобы жить в Москве, не замечая того, что ты не приемлешь, нужно в ней родиться. В столице ново-житель встречается с многочисленными проявлениями неискренности, лицедейства, групповыми интересами, пристрастиями. В отличие от принятого на Урале, Москва не приемлет прямых отношений, отдавая предпочтение скрытым, где откровенность считается признаком плохого тона. Думаю, что не случайно «Москва слезам не верит», ибо сострадание и соучастие у нее не
Может быть, я и пристрастен в своей неприязни к столице, однако надеюсь, что всякий наблюдательный человек со мной согласится в том, как извращены в Москве отношения людей, как преобладает в них необязательность. Посмотрите, читатель, вокруг себя, и вы увидите, как в виде заклинания звучит при всех встречах знакомых традиционный призыв: надо бы встретиться, пообщаться. Заканчивается всегда этот ритуальный, взаимный призыв заклинанием – обещанием: созвонимся. Но проходят недели, месяцы, никто не звонит, и никто не назначает встречи. И ты в провинциальном недоумении остаешься один на один со своими заботами, неурядицами, постепенно привыкая к тому, что помощи и участия ждать тебе в столице неоткуда и рассчитывать ты должен только на себя.
Часто мне приходило тогда на память известное остроумное определение: «Зануда – это человек, который на обязательный формальный вопрос при встрече старых знакомых: „Как живешь?“ – всерьез и обстоятельно начинает объяснять, как он живет». Вот таким занудой выглядел я в первые месяцы жизни в Москве, осуждая свою провинциальную непосредственность и проклиная тот час, когда решил переехать в центр.
Формализм, показуха проявляются в столице в большом и малом. Помню, 6 ноября 1975 года, первый Октябрьский праздник в Москве, мы с женой встретили во Дворце съездов, на торжественном заседании, таких же испуганных провинциалов – Н. И. Рыжкова и его жену, Людмилу Сергеевну. Они тоже только что приехали в Москву, где Николай Иванович начал работать заместителем министра тяжелого машиностроения. Будучи знакомыми по Уралу, мы встретились как родные, ибо было видно со стороны, что они так же, как и мы, здесь, в столичном мире, одинокие и чужие. Тогда же я заметил, а понял позднее, с женами на торжественные заседания ходили чаще всего тоже только провинциалы.
Становление в аппарате ЦК КПСС, в отличие от Челябинского обкома, было мучительным. Размышляя над этим спустя 16 лет, вижу, что связано это было не просто с другим стилем работы, но и с совсем иными правилами взаимоотношений, другими, весьма строгими требованиями подчинения на всех должностных ступенях, от инструктора и до секретаря ЦК. Старая площадь и ее обитатели жили по своим особым законам и обычаям, известным только им и исполняемым безукоризненно.
За долгие годы монопольного положения партии в руководстве всеми сферами жизни общества был создан механизм аппарата, действующий на основе жесткой дисциплины и послушания отлаженно и почти без сбоев. В аппарате ЦК не принято было никоим образом выделять персонально деятельность того или иного работника, каждый был лишь маленькой частью, тем самым пресловутым винтиком большого механизма, результаты работы которого были обезличенными и считались коллективными.
Право на имя, на авторство имели преимущественно лишь секретари ЦК, хотя доклады, с которыми они выступали, статьи, публиковавшиеся от их имени в печати, были всегда результатом работы большого количества рядовых работников аппарата.
Не могу не признать, что работа в аппарате ЦК КПСС была хорошей школой укрощения гордыни, воспитания организованности, дисциплины, позволяла владеть анализом тех процессов, которые происходили в стране. Однако утраты были тоже немалые, ибо, с другой стороны, она лишала работника всякой самостоятельности, отучала от инициативы. Превыше всего в аппарате ЦК ценились послушание, исполнительность. Любые попытки каким-то образом выразить свое особое мнение или заявить о своей позиции в выступлениях перед аудиторией или в прессе встречали сначала неприятие, затем сопровождались осуждением, а закончиться могли отлучением от должности. Все эти варианты отношения к инакомыслию мне довелось испытать на собственном опыте.
Существовала лишь весьма небольшая группа работников аппарата, принадлежащих к элите, – это были помощники генерального секретаря, помощники секретарей, членов Политбюро – М. А. Суслова, А. П. Кириленко, – имеющих практически неограниченные права на интеллектуальную эксплуатацию любого из работников отделов, на использование творческой собственности, принадлежащей инструктору, консультанту, завсектором, заместителю или заведующему отделом. Время партийного правления Л. И. Брежнева, особенно в последние годы, с большим основанием можно именовать временем аппаратного всемогущества помощников. Думаю, это было неизбежно, ибо, чем инертнее и беспомощнее в интеллектуальном и физическом отношении оказывались хозяева, тем ретивее, смелее становилась челядь, особенно из числа особо приближенных к первым лицам.
Подобное положение неизбежно приводило к разделению работников на подмастерьев, подносчиков снарядов, и мастеров, имеющих право на окончательное формулирование и отработку материалов докладов, партийных решений. Уже через короткое время пребывания в аппарате ЦК КПСС становилось понятным, что здесь заранее и навсегда определено место каждого работника, и только в рамках отведенного ему пространства он мог двигаться, поворачиваться, иметь мнение, вносить предложения, не переступая установленные барьеры. Строго была установлена и иерархия партийной власти, подчинения и зависимости, оставаясь незыблемой многие годы. Только самые чрезвычайные обстоятельства или события, ставшие достоянием широкого общественного мнения, могли внести изменения в этот нерушимый порядок.
Приведу по этому поводу всего лишь один пример. Обычно деятельность секретарей ЦК КПСС, членов Политбюро с помощью их ближайшего окружения намеренно окутывалась непроницаемой завесой таинства и секретности, с обязательным выпячиванием на первый план особой значительности и влиятельности личности высокопоставленного партийного начальника. И только непредвиденные события вдруг открывали перед всеми очевидное, и становилось ясным, что за этой завесой порой просто ничего нет, что король-то голый. Многим памятна та грандиозная конфузия, которая случилась с А. П. Кириленко, в свое время претендовавшим на роль второго лица в партии и даже пытавшимся в чем-то нарушить всесилие в ЦК КПСС М. А. Суслова. Случилась эта конфузия на XXVI съезде КПСС, в последний день его работы, когда, чтобы отличить лидеров партии и одновременно повысить значимость вносимых предложений по составу членов и кандидатов в члены ЦК КПСС, было предусмотрено, чтобы предложенный для голосования список членов ЦК КПСС зачитал М. А. Суслов, а кандидатов в члены ЦК КПСС – А. П. Кириленко. Чтение списка М. А. Сусловым прошло без особых трудностей. А вот когда к чтению списка кандидатов в члены ЦК с трибуны съезда приступил А. П. Кириленко, делегатам стало очевидно, что перед ними человек или просто не умеющий читать, или находящийся в последней стадии умственной и физической немощности. Все присутствующие на съезде не могли скрыть чувства стыда, когда он не смог правильно произнести, прочитать ни одной фамилии из списка, содержащего немногим более ста человек. Предположения о давнем и глубоком склерозе А. П. Кириленко оказались соответствующими действительности. И этот человек в таком состоянии, будучи на вершине партийной власти, располагал высочайшим правом «казнить и миловать». И только после этого он не сразу и с большим трудом был отправлен на пенсию.
Работа неделями и месяцами на дачах для подготовки докладов на международные совещания, пленумы ЦК, торжественные собрания… была, как всякая обезличенная работа, малопроизводительна, неэффективна и в творческом отношении непродуктивна. К тому же нередко параллельно над одним и тем же материалом для доклада работали две-три группы, а завершала работу уже четвертая, в результате все, что готовилось группами на первом этапе, часто оказывалось вообще неприемлемым, особенно если авторами предлагались новые идеи или непривычные подходы.
Такой непроизводительный подход в организации работы неизбежно приводил к тому, что большинство работников аппарата ЦК КПСС были заняты преимущественно подготовкой различных бумаг. Все сотрудники отделов непрерывно что-то писали. Возможность и право анализировать процессы, происходящие непосредственно в жизни – в республиках, областях и районах, – имели лишь отдельные работники, их было немного, чаще всего лишь из числа отделов организационно-партийной работы, отраслевых отделов. И даже в этом случае это были весьма немногие из тех, кто не был занят подготовкой справок, проектов решений, докладов, выступлений в печати. Отрыв от реальной жизни, бесконечная и огромная по объемам бумажная работа неизбежно вели к тому, что отдельные из наиболее способных работников, усвоив азы аппаратной деятельности и уяснив ее существо, уходили на самостоятельную работу. Другая же часть из тех, кто по тем или другим причинам задерживался, постепенно привыкала к этому хорошо отлаженному механизму аппаратной работы, где можно было приспособиться: не отвечать за конечные результаты, не проявлять особой ретивости, не брать на себя слишком много, а ровно столько, чтобы исполнять только то, что поручено. Не высовываться – так, может быть, грубовато, но справедливо говорили в то время в аппарате ЦК КПСС, советуя жить с минимальными потерями, затратами нервной энергии, не слишком насилуя свой интеллект.