Заложники любви
Шрифт:
Он не стал предупреждать Софью об отъезде. Она сама узнала о том через неделю. Ведь ей скоро предстояло рожать, она все ждала, когда мужик сделает ее официальной женой и уведет из общежития в квартиру. Но Прошка не появлялся. Он исчез отовсюду, не отвечал на телефонные звонки, не видно стало его ни в общаге, ни на заводе.
И тогда она решила схитрить и позвонила мужику с телефона подруги. Услышала голос и спросила:
— Почему ты исчез? Где находишься?
— Софья! Не ори! Да, я уехал. И теперь далеко от тебя. Я помирился
— А как же я?
— Ты не девочка! Мне рассказали все. Я был в шаге от глупости, но люди вовремя остановили и предостерегли. Они сберегли меня. Ну, а ты сама взрослый человек. Знаешь, что от связи с мужчинами рождаются на свет не цветы, а дети! Для тебя это не впервой! Да и от меня ли эта беременность? Хотя теперь это не имеет значения. Я тебя не взял силой! Сама зависла, сама и выпутывайся,— выключил телефон.
Пронина решила не оглашать беременность и роды, чтоб над нею не смеялись больше, чем теперь. Прошка у нее был последней надеждой, но и здесь вклинились досужие языки, помешали, разбили.
— А если рожу, совсем проходу не будет! Прошку даже через суд не верну. Ну, кто я ему? За него все общежитие пойдет в свидетели против меня. Что я им докажу, одна против всех? Смешно! — решилась баба на отчаянное.
Нет, она не стала скрывать у следователя, что произошло. Призналась во всем сама:
— Куда б я делась с дитем? Только на улицу! Из общежития тут же выперли б! Это и дураку понятно. А где взять на приданое? Снять угол, кто возьмет с ребенком? Да и что ему сказала б, когда вырос?
— Почему не отдали в приют? — спросил следователь.
— Огласки боялась.
— А убить не испугалась?
— Я пальцем не тронула! Положила в контейнер и ушла.
— Но ведь это родной человек! Неужели не было жаль сына?
— Он не был бы счастлив со мной! Меня все ненавидят. И его отец! Ведь он виноват во всем, но Прошку судить не станете!
— Не за что! Вы мать и выкинули ребенка своими руками!
— Он жив? — спросила Софья тихо.
— На ваше счастье, живой!
Софья разрыдалась. Но следователь велел увести ее в камеру, не поверив слезам и запоздалому раскаянию.
А через две недели Пронину привели в суд. Баба готовилась ко всему и вдруг услышала:
— Приговорить Пронину Софью Андреевну к трем годам лишения свободы условно.
Баба, с трудом поверив в услышанное, впервые подняла голову, оглядела зал заседаний суда, увидела Егора Лукича, несколько женщин, работавших в общежитии. Приметила сочувствие в лицах. Ведь именно здесь все они узнали об отчиме и матери, о нелегкой жизни бабы, какую тщательно скрывала от всех.
Когда охранник выслушал решение суда, он открыл решетчатую дверь и разрешил Прониной выйти.
Софья встала, хотела сделать шаг, но ноги подкосились и не удержали бабу. Она тяжело плюхнулась обратно на скамью.
Ей вернули волю, о какой баба уже не мечтала.
Об отце знала, что он отказался от нее задолго до рожденья. Она никогда не видела его. Он, как Прохор, не захотел стать отцом. И ни разу за все годы не попытался увидеть дочь.
— А и жив ли он? — подумала баба.
— Одни Прошки вокруг! И ни единого человека! Как глупо и бездумно жила! — ревела баба в голос.
От боли раскалывалась голова, прокалывало сердце, глаза ничего не видят.
— Пронина! Выходите! — напомнил конвоир, какому порядком надоели вопли бабы.
— Выходить? А куда? — глянула беспомощно на охранника и увидела рядом с ним Лукича. Он подвинул конвойного, подошел к Соньке, тронул за плечо, молча подал бутылку минералки и сказал глухо:
— Пошли домой, детка!
Женщины помогли ей встать, взяли на плечи, повели бабу к выходу. Как она вышла из зала суда, Софья не помнила.
— С неделю отдохнешь и выйдешь на работу,— сказал ей Лукич уже в машине.
— Куда? Кто возьмет?
— На прежнее, на свое место, на завод.
— А возьмут?
— Тебя там ждут,— ответил уверенно.
Сонька, войдя в общежитие, огляделась. Здесь все было по-прежнему. Тот же вахтер в вестибюле, та же надраенная лестница наверх, на ее второй этаж. Вот только внутри у бабы что-то надломилось. Она оперлась на стену:
— Чайку хочешь? — предложил Лукич.
— Если можно,— вспомнила, как проклинала человека, уходя из общежития в милицейскую машину.
И снова стыд обжег душу.
— Кругом виновата, перед всеми, всюду. Куда ни ступи, сплошная боль, грехи, вина. Как жить, если дышать нечем?
— Ты, присядь, зачем стоять, ведь уже дома,— указал комендант на кресло.
— Простите меня, Егор Лукич, я так виновата перед нами.
— Успокойся, Соня! Все вы здесь, как дети мои! Все разные! С радостями и горестями, всех люблю как своих. И прощаю, забывая все. И ты со временем такою будешь. Человек не может жить без прощенья, как не бывает солнца без тепла.
— Я не прощу Прошку! Он негодяй!
— Простишь со временем и забудешь его. И не такое уходит из памяти. Себя пощади. Нельзя жить злобой. Ведь мы не звери. Даже они привыкают к людям и, забыв злобу, любят нас. И ты простишь. Пей чаек, Сонюшка! Грей теплом душу! — погладил человек седую голову женщины.