Заложники
Шрифт:
Несчастная дочь стала и причиной охлаждения его к жене. Порой на ум ему приходили туманные предположения, что это и ее вина: среди жениной родни было два двоюродных брата, у которых, как в народе говорят, не все дома. Эти догадки и горькие раздумья Барвайнис хранил глубоко в сердце, не вступая ни с кем в откровения и не ища повода снять тяжесть с души. Глядя на дочку или играя с ней, отец следил за каждым ее словом, за каждым поступком в надежде на перемены к лучшему.
Юной учительнице уступили горницу тоже из-за ребенка. А вдруг, если девочке помочь дома, она сможет одолеть несложную науку, которой обучают первоклассников? Что, если она просто опаздывает в своем развитии, с годами, может, все и выровняется?
Нельзя сказать, что молодая постоялица безразлично относилась к девочке. Она заботилась о первокласснице,
Барвайнис любил заходить в комнату учительницы, когда та сидела с его дочерью за столом. Шапку свою он все же стаскивал с головы и засовывал под мышку.
— И мне любопытно послушать, — говорил он и потихоньку устраивался у стенки.
Барвайнису нравилось наблюдать из своего угла за лицом учительницы, сосредоточенным, добрым, по которому иногда пробегала тень досады, которая тут же сменялась прощающей улыбкой. Голос девушки, такой мелодичный и спокойный, ласкал его слух. Казалось, она не дочери, а ему самому что-то объясняет, рассказывает негромко о том, чего не следует обязательно запоминать, нужно только слушать, как слушают журчание ручейка или трели соловья. В эти минуты хозяину нравилось разглядывать в комнате учительницы разные безделушки. С явным любопытством рассматривал он ее одежду — платье, висящее на спинке стула, жакетик на крючке, чулки, сохнущие возле печной дверцы. Барвайнис мысленно представлял, как они охватывают девичий стан, прикрывают плечи, касаются ее ног, и завидовал вещам, потому что им дозволена такая близость.
— Хватит, намаялись небось вы с ней, — прерывал Барвайнис учительницу, почувствовав прохладные нотки в ее голосе.
Поблагодарив, он уводил дочку на свою половину.
В то утро впервые навалило много снегу, все вокруг сияло такой белизной, точно земля и все на ней укрылось белой накрахмаленной простыней. Барвайнис расчистил тропинку до самого большака, чтобы учительнице и ее ученице не пришлось пробираться по сугробам. Остановившись в конце тропы, он оперся на лопату и долго провожал глазами две удаляющиеся фигуры: одну высокую — учительницы, которая шла твердой, изящной походкой, и другую маленькую — его дочери, семенящей рядом рысцой. Он смотрел им вслед, и в нем поднималось желание броситься вдогонку и пойти вместе по этому белому нетронутому снегу. Барвайнис даже лопату к стене поставил и сделал шаг вперед, но сдержался: ну, нагонит он их, а что дальше?! Пусть себе идут! Он же, охваченный безоблачным и светлым, как этот снег, чувством, лучше постоит у забора да порадуется всему, что видит в это ясное зимнее утро.
Дорога свернула за усадьбы. Сигита и маленькая Тересе скрылись из виду, смешались с группой школьников, а потом вместе со всеми были вынуждены сойти с дороги в снег, чтобы пропустить голубые «Жигули». Учительница успела разглядеть в машине лицо инспектора районо. На короткое мгновение взгляды их встретились.
Через час те же самые молодые глаза, пытливые и немного нахальные, следили с последней парты за каждым шагом учительницы Армонайте, за каждым взмахом ее руки и движением губ. Голос учительницы дрожал и мел дважды выскользнул из рук. Сигита злилась, что первой своей жертвой инспектор выбрал ее, совсем неопытного педагога-новичка. Перед самым звонком она успела забежать в свой класс и предупредить детей, чтобы они не волновались и смелее отвечали на ее вопросы.
Испуганные ребятишки со страхом смотрели на высокого дяденьку, который прежде всего обратил на себя внимание своим пестрым галстуком, и лишь потом они разглядели его лицо. Воцарилась мертвая тишина, инспектор со скрипом прошествовал между рядами в самый конец класса и уселся за пустой партой. Дети почувствовали себя неуютно под его сверлящим взглядом. Но больше всех разволновалась малышка Барвайнисов.
— Ируте, ты что-то хочешь сказать? — спросила учительница.
Девочка встала и звонким голосом отчеканила, как по катехизису:
— Учительница, а Тересе Барвайните поминает имя господа всуе!
Сигиту точно кипятком ошпарило. Какое-то время она растерянно молчала, а потом лишь рукой махнула:
— Сядь, пожалуйста!
Учительница продолжала урок, словно ничего и не случилось, вызывала к доске способных, а сама терзалась мыслью, что инспектор устроит ей нагоняй и, чего доброго, обвинит в религиозных предрассудках. Только незадолго до звонка она смогла побороть смятение и вполне прилично закончила урок.
Представитель районо конечно же слышал сказанное на уроке, только, видно, пропустил это мимо ушей, поскольку был увлечен самой учительницей. Во время обсуждения, которое состоялось в кабинете директора за чашкой кофе, инспектор, не скупясь на комплименты, больше всего распространялся о Сигите Армонайте, о ее особом педагогическом даре.
После этого визита голубые «Жигули» районо, несмотря на бездорожье, частенько останавливались возле двора санитара Барвайниса. Злой страж дома чуть не осип от лая, пока наконец не привык считать мужчину, вылезающего из сверкающей машины, почти своим.
Совсем иначе относился к гостю хозяин усадьбы Барвайнис. Будь его воля, он бы выкопал возле дома глубокие канавы, чтобы ни одна машина не подъехала. Особого уважения к инспектору районо он не испытывал и шапку свою снимать перед ним не собирался. Когда однажды расфуфыренный инспектор в пестром галстуке зашел к нему и пригласил выпить шампанского, ветеринар коротко бросил:
— Пейте сами! Обойдусь!
Видно, инспектор счел его тогда твердолобым и неотесанным. Ну и пусть, Барвайнису от этого ни жарко, ни холодно. Зато за молодой учительницей он наблюдал с тайной болью. Она же за это время заметно переменилась, стала забывчивой, рассеянной, и похоже, мысли ее все время витали где-то далеко от этого дома. Все реже девушка сажала рядом с собой маленькую Тересе. Учеба, с таким трудом сдвинувшаяся с мертвой точки, снова застыла на месте. Девчушка, которая успела привязаться к учительнице, в последнее время растерянно и непонимающе озиралась вокруг, видимо чувствуя себя брошенной на произвол судьбы.
Зима уже вступила во вторую половину, когда однажды за ужином Барвайнене как бы между прочим сказала:
— Недолго жиличка у нас пробудет. Похвасталась, что свадьба скоро.
Барвайнис вскинул голову, но тут же снова уткнулся в тарелку. С трудом проглатывая куски, он погрузился в тяжелое раздумье и не слышал, как дочь, дергая его за рукав, все просила включить телевизор.
Слова жены сбылись. В начале марта Барвайнис сам помог учительнице перетаскать вещи в серый фургон, который инспектор прислал из города. Скарба было немного, погрузились быстро, и Сигита Армонайте в последний раз окинула взволнованным взглядом все вокруг: старую длинную деревенскую избу, кудлатого пса, который сидел на крыше конуры и вилял хвостом, стуча им о глухую стену дома, покосившийся серый забор с белыми шапочками снега на столбиках. И расстроилась, увидев маленькую озябшую девчушку, которая испуганно, как в тот раз, восклицала: «Ах, Езус-Мария, Езус-Мария…» Учительница бросилась к девочке, прижала ее к себе последний раз, прикрыв от ветра своим расстегнутым пальто. Затем быстро пожала руки обоим хозяевам и побежала к машине. Пока фургон удалялся по большаку, Барвайнис все стоял во дворе возле собаки, поглаживая кончиками пальцев ее мягкую шерсть. А из головы не шла мысль: интересно, а десять лет назад, когда он был еще не женат, встречались такие девушки, как учительница Армонайте, или они только сейчас появились? Раздумывая об этом, мужчина вернулся в дом и заглянул в пустую комнату учительницы. Здесь почти ничего не осталось, только стояли на прежних местах стол и стулья. Он присел на стул, на котором обычно сидела учительница, и крикнул дочери: