Заметки на полях
Шрифт:
Блин, вот почему она всегда так? Нет чтоб задать вопрос, на который я могу ответить честно! Но она ковыряется и ковыряется в той теме, до которой лучше бы ей и вовсе не дотрагиваться: что происходит в подростковой голове.
— Так, просто говорили, — пожал я плечами.
Мама вздохнула. Покачала головой.
— Семён, почему ты такой замкнутый стал?
— Мне тринадцать.
— Двенадцать, вообще-то.
Оп-па… Вот и какая-то определённость появилась.
— Это значит, что сейчас — двухтысячный год?
Мама посмотрела на меня, как на лунатика.
— Две тысячи первый, — сказала она.
Рука сама собой потянулась к карману — достать смартфон, посмотреть дату. Если мне действительно двенадцать, значит, скоро будет день рождения. По идее. Но никакого смартфона в кармане закономерно не оказалось.
— Б**дь, — вырвалось у меня. Надо было у дяди Пети интерфейс просить, как в литРПГ. Чтоб хоть дату, время показывал. Но дядя Петя опять начал бы залечивать, что «человеческий мозг так не работает». Блин, почему я думал, что две тысячи второй-то?..
— Семён! — шёпотом крикнула мама.
Умела она так — шёпотом кричать.
— Был не прав, — тут же сдал назад я. — А какое сегодня число?
Мамины глаза были грустными и немного испуганными. Она была старой закалки женщина, и слова «психолог», «психиатр», «психотерапевт» для неё означали одно и то же: с сыном что-то не так. У всех дети нормальные, а у неё — нет. И теперь в каждом моём слове она слышала подтверждение этим своим мыслям.
— Первое октября сегодня.
Ну вот, уже кое-что ясно. Первое октября, понедельник, две тысячи первый год. Через две недели мне исполнится тринадцать. Что мне это даёт?.. Ничего. В четырнадцать можно будет хоть паспорт получить и жениться без согласия родителей. Кстати да, этот закон, однако, где-то через год как раз и примут. А тринадцать — самый бесполезный возраст, ещё и цифра несчастливая. Интересно, а Кате тринадцать уже есть?..
— Зашибись, — сказал я задумчиво. — Зашибись…
Тут автобус подъехал к остановке, и все три калеки, ехавшие в нём, потянулись к выходу.
— Сёма, — сказала мама, пока мы с ней шли по бетонной тропинке среди дикорастущих посреди посёлка сосен, — может, ты мне всё-таки скажешь, почему ты в окно выпрыгнуть хотел? Неужели тебе так плохо живётся?
«Неужели я такая плохая мать?» — спросила она на самом деле. Эта наивная вера в то, что всё как-то завязано на тебя в этой жизни. Что ты — некий центр мироздания, пусть и непризнанный. Будто ты можешь что-то изменить, на что-то повлиять. Будто от тебя хоть что-то в этой жизни зависит. Будто твоя жизнь — не просто заметки на полях чужой книги…
— Я в тот момент не подумал, — соврал я. — Просто… Под влиянием момента, импульса…
Я изо всех сил пытался говорить, как говорил бы двенадцатилетний подросток, но у меня нихренашеньки не получалось. Не получалось жевать сопли и отделываться общими фразами. Меня спросили — я отвечаю: чётко и по делу. А звучит это так механически и неискренне, что аж у самого скулы сводит.
— Не подумал… И обо мне не подумал. Как бы я после такого…
Давление на жалость. И чего она этим добиться хочет?! Что я зарыдаю, осознав ужас своего несовершенного поступка? Фиг его знает, в двенадцать лет, может, и зарыдал бы. А сейчас у меня в голове прочно забито: моя жизнь. Мо-я! И решать, что с ней делать, буду только я. Ну и дядя Петя, естественно.
Мы уже вошли во двор, когда я предпринял ещё одну попытку объясниться.
— Мам… Я сделал глупость. Вернее, попытался сделать. Мне жаль, я правда не хотел бы, чтоб такое получилось. Больше я такого не сделаю.
Жалкие, печальные глаза, как у раненого оленёнка. Грёбаная перестройка, за что ж ты так с людьми… Переломала хребтов столько, что до сих пор эхо от треска стоит. А нам потом у них, сломанных, жизни учиться. А потом — переучиваться.
— Идём домой, — вздохнула мама и двинулась к подъездной двери. Я остался на месте.
— Мне надо в одно место…
Мама повернулась.
— Куда это?
— К другу.
— К Гоше, что ли?
Проще всего было бы соврать, что да, но если мама ему позвонит, а меня там нет… Пока я «под колпаком», лучше быть честным.
— Нет, к Кате.
— Светлаковой? Это из-за которой ты…
Бля-а-а-а… Вот это попадос.
— Мам, она тут вообще ни при чём. И я же пообещал, что больше никаких суицидов и банальных ходов.
— Сёма! — Мама прижала руки к груди, будто молилась. — Я тебя прошу — не надо! Она за всё это время даже не позвонила ни разу.
— За какое время?
— Что весь этот кошмар творится!
— Кошмар?.. — Я почесал кончик носа. А, ну да. Все эти временные отчисления, психологи и участковые — это кошмар, а не аттракцион, чтобы Сёма постебался. Разница в восприятии реальности — это всегда интересно, но иногда мешает. Вот как сейчас. — Ну да. Впрочем, её можно понять. Я вёл себя, мягко скажем, неадекватно.
— Да как бы ни вёл! Могла бы хоть позвонить, спросить, как у тебя дела.
А то она не в курсе, как у меня дела. Весь посёлок шоу наслаждается.
— Ну, в общем, мне надо к ней зайти. Вернусь минут через двадцать. Хорошо?
Я сделал шаг назад. Мама — ко мне. Интересно, сколько любопытных носов уже прилипло к окнам?
— Семён, пожалуйста, пошли домой! — звенят в дрожащем голосе грядущие слёзы…
— Мама… Ты хочешь, чтобы у тебя был нормальный сын. Так дай мне хоть иногда вести себя, как нормальному человеку. У меня есть друзья — люди, с которыми мне приятно проводить время. Я прошу только двадцать минут. Ну полчаса — максимум. Неужели это такая проблема?
Заплакала. Так всегда было. И будет. Если не можешь решить проблему родительским авторитетом — врубай слёзы. Не помогают слёзы — проблема нерешаема. Да господи! Неужели так сложно понять, что каждый человек сам в ответе за свою судьбу! Нельзя бесконечно бегать и подтирать друг другу носы и жопы. Иногда птенцов надо выпинывать из гнезда.
Кстати. А ведь это и ко мне относится. Что я стою тут, разрываясь на части? Мама плачет… Да. Плачет. Вот такое жизнь дерьмо — в ней мамы иногда плачут. Но — «оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей». Это не я сказал, а кто-то умный и авторитетный, из Библии, возможно Иисус. И пусть Катя мне не жена, но… Но.