Заметки на полях
Шрифт:
— А сколько ей лет? — не отставала мама.
Я уже не только обулся, но и куртку застегнул, шапку надел, а допрос всё не заканчивался.
— Сколько и мне ей лет, — вздохнул я.
Вздохнул и вдруг понял, что мама может сейчас смять письмо и велеть мне сидеть дома. И я, в общем-то, мало что смогу булькнуть в ответ, не разрушив хрупкий мир в семье. От этой мысли меня пот прошиб. Времени было — без пятнадцати семь. Ровно через пятнадцать минут я должен быть под статуей фигни.
— А почему сейчас? — Мама изо всех сил пыталась найти повод для паники. — Утром бы отправил.
— А почему утром? — спросил я. — Я бы сейчас отправил.
— Письма всё равно вечером уже вынимали.
— Думаешь, испортится за ночь? — подбавил я беспокойства в голос.
— Семён. Зачем ты вечером куда-то пошёл?
Да чтоб тебя! Почтовый ящик на площади, статуя — в другую сторону. Мне уже придётся бежать, чтобы везде успеть. Не тащиться же с Катей отправлять письмо своей бывшей. А я тут, по ходу, в очередной допрос встрял. И ведь не скажешь: «Я тороплюсь». Куда может торопиться подросток?! Пиво пить? Наркотики употреблять? Ну, или трахаться без презервативов. Варианта ровно три.
— Сейчас только семь часов, — сказал я как можно беспечнее. — Хочу прогуляться. До Гошки дойду…
— До Кати! — завелась мама с пол-оборота. — У неё как раз дом рядом с почтой.
— И?
Я смотрел прямо. Не отводил глаз, не смущался. Маму это немного сбило с панталыку, и она зашла с другого конца:
— Семён, ты почему опять врёшь?
— Потому что если ты будешь думать, что я гуляю с Гошей, то ты будешь беспокоиться в десять раз меньше.
— Раздевайся.
Я моргнул.
— Что?
— Раздевайся, никуда ты не пойдёшь. Завтра утром с тобой вместе сходим и отправим письмо.
Душа у меня в этот миг будто на две части раскололась. Одна половина — подростковая — забурлила от гнева пополам с отчаянием. А другая осталась холодной. Настолько холодной, что охладила и первую. Душа самоубийцы.
«Живи так, словно ты уже мёртв», — учили самураев. А я мог жить не «словно». И какие-то бонусы мне это давало.
— Нет, — сказал я. — Всё будет не так.
Мама замерла, приоткрыв рот. Да, мне было её жалко. До слёз жалко, но слёзы я проливать себе не позволил. Мама допустила чудовищный тактический просчёт.
На работе однажды был случай — я взял из кассы аванс, в довольно крупном размере, не спросив начальство. Когда Даня — директор наш — это обнаружил (редчайший случай, обычно прокатывало), попросил объяснить, почему я не спросил разрешения. И я ему совершенно спокойно сказал: «Потому что если бы я спросил, то ты мог бы сказать „нет“. А мне „нет“ не нужно, мне нужны были деньги. И я бы всё равно их взял, но это было бы уже прямым непослушанием. Согласись, ты бы психанул куда сильнее, и это бы уже тянуло на штраф».
В тот день мы с ним оба получили важный урок и разошлись в разные стороны, сохранив лицо. Собственно, не будь фирма мне должна порядка пятидесяти тысяч, всё могло бы сложиться иначе, но это детали. Главное, что Данил понял: если ты чувствуешь, что не контролируешь чего-то, не надо на это кидаться, рыча и брызжа слюной. Лучше сделать шаг назад и хотя бы вполглаза смотреть, как оно там болтается, в неких условных границах.
Обычно взрослые люди такие вещи понимают. Мама — нет. Она до последнего пыталась подавить родительским словом. Снова и снова, с маниакальным упорством человека, хлещущего сдохшую лошадь. Не понимая, что одни и те же методы воспитания не могут одинаково работать на семилетке и на без пяти минут тринадцатилетнем обалдуе, у которого уже в полный рост формируется взрослое мышление.
— Сейчас ты отдашь мне письмо, — сказал я. — Я выйду с ним из дома. Брошу его в ящик на площади, потом дойду до статуи на углу посёлка и встречусь там с Катей. Потом мы с ней прогуляемся до плотины и обратно. И я вернусь домой. Полагаю, до десяти буду дома.
Я знал, что будет дальше. И пусть мне было мерзко, пусть противно, досадно на самого себя, но всё же не так чтобы чересчур.
Мама молча швырнула письмо на скамеечку под зеркалом, развернулась и ушла в комнату.
«Мам, — заканючил бы я прежний. — Ну ма-а-ам, ну чего ты? Прости, слышишь?»
Этого она ждала. Двухчасовой сцены «блудный сын просит прощения, про**ывая все свои планы».
Я подобрал письмо. Сунул его во внутренний карман. Потом отпер дверь, шагнул в подъезд и выдохнул, когда щёлкнул захлопнувшийся замок.
— Говно ты, Сёма, — прошептал я. — Говно.
Я бросился вниз по ступенькам. Тремя пролётами ниже тусовался Лёха с корешем.
— Э, курить есть? — «наезжательным» голосом спросил кореш.
— Не, бросаю, — ответил я, не сбавляя ход. — Лёх, тема есть, я завтра зайду?
— А? — вслед мне удивился Лёха. — Чё? Ну заходи…
Я выскочил из подъезда и, не колеблясь ни секунды, повернул налево. Не успевал я уже на почту. Может, и успевал, конечно, но решил не рисковать. Ни часов, ни телефона, чтоб позвонить, объяснить… Вот и бежал, как мальчишка на свидание…
Срезал дворами. Причём, опасными такими дворами, в здравом уме никогда бы там не пошёл — там вечно компании громогласные собирались. Сейчас было не до того. Я ведь обещал Кате, что опоздаю только если сдохну. Так что нарваться сейчас на какую-нибудь гопоту было бы даже большой удачей.
Но во дворах не было никого вообще. Посёлок молча погружался в сумерки.
Я выскочил на дорогу перед статуей и мысленно выругался. Пусто! Ну что за дерьмо-то, а? На сколько я опоздал? На минуту? Две? Куда она успела уйти? Я покрутил головой. Собственно, два пути. Ни там, ни там — ни души. Бегом, что ли, убежала? Злорадно хихикая, или размазывая слёзы.
— Зашибись, Сёма, — выдохнул я и уселся на пьедестал. Холодный и не сказать, чтоб очень чистый. — Ты опять всё просохатил. Или тебя просто продинамили. Теперь ни болта, ни Кати, ни даже пачки сигарет. Значит, всё хреновее не придумаешь на сегодняшний день. И с мамой зря поссорился, и письмо не отправил… Хотя письмо-то можно и сейчас отправить, времени теперь навалом. Можно даже до плотины прогуляться. И ка-а-а-ак е**нуть с моста в пенную пучину! Главное — башкой, чтоб разбиться, потому что тонуть — неохота. Я ведь плавать умею, барахтаться стану. Это так всё затянется… Да вода ещё хо…