Заметки о Ленине. Сборник
Шрифт:
По этому же поводу, говоря об истерических воплях о похабном мире (доклад 14/III–18 г., на Съезде Советов), Ленин сопоставляет психологию антибрестского негодования с „психологией дворянчика-дуэлянта, истерически призывающего к войне, с буржуазными вояками, театрально размахивающими шпагой“, „дворянчиков-дуэлистов“ (см. в другой речи, там же, на следующий день: „бросать слова и махать картонным мечом бесполезно“). Оба данные здесь варианта развились, повидимому, из речи, произнесенной неделей раньше, по поводу статьи „Коммуниста“. „Ей (этой газете) следует носить кличку „Шляхтич“, ибо она смотрит с точки зрения шляхтича, который сказал умирая в красивой позе со шпагой — „Мир, это — позор, война, это — честь. Они смотрят с точки зрения шляхтича, но я подхожу с точки зрения крестьянина“.
Наконец, все по тому же поводу, обсуждая революционные возможности в Германии, Ленин пользуется сравнениями из области эмбриологии: „эмбриональное состояние“… „республика в России родилась сразу, так легко родилась… массы дали нам скелет, основу этой власти… республика советов родилась сразу“… Эти сравнения, несомненно, подготовлены речью, произнесенной двумя месяцами раньше: „Но ведь Германия только еще беременна революцией, а у нас уже родился
Одним из излюбленных образов сравнения, встретившихся мне в речах Ленина, является „икона“. Он употребляет его даже так эпизодически, не подготовляя и не разъясняя, что оно кажется даже мало понятным, как напр., в следующей фразе: „Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего или какой-нибудь отвлеченной картины или какой-нибудь иконы“, где неясность усиливается еще неловким сочетанием „вопрос… картины или… иконы“. В другом месте сравнение развивается: „после их (великих революционеров) смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, представить известную славу их имени для утешения угнетенных классов и для одурачения их“. (Т. XIV, стр. 298). Еще полнее разъяснение того же сравнения в следующем его использовании: „Резолюции лонгетистов превращают „диктатуру пролетариата“ в такую же икону, какой бывали резолюции Второго Интернационала: на икону надо помолиться, перед иконой можно перекреститься, иконе надо поклониться, но икона нисколько не меняет практической жизни, практической политики“. (Т. XVII, стр. 16). Сравнение развито здесь и объяснено четырьмя параллелями (вернее, тремя параллелями) и заключительным „перпендикуляром“ отрицания, при чем три параллели варьируют повторяющееся слово в падеже и предлоге и рифмуют в глаголе. В противоположность ироническому рассуждению предыдущего примера, здесь сравнение разъясняется тремя наглядными иллюстрациями, метафорически определяющими положение лозунга, оставшегося только священной фразой. И в контраст с этим скоплением образов последняя фраза низводит образ „иконы“ в язык деловой прозы, уже этим подчеркивая бессилие и отчужденность всего, что символизуется этим словом, в жизненной обстановке. Это довольно сложный пример как по построению, так и по развитию метафорической темы и по тонкой игре лексических функций входящих в него словесных элементов.
Эти примеры, помимо стойкости образов, свидетельствуют и об осторожности ленинской речи. Он может употребить образ неловко или неряшливо только, если такое слово стало для него привычным термином и, следовательно, потеряло рельефную образность. Иначе он его подготавливает, разъясняет и иллюстрирует. Скромность и требовательность Ленина к метафорическим, „фигуральным“ сравнениям сказывается и в его оговорках и извинениях. Несколько таких случаев нам уже встретилось. Также, по поводу „бюрократического извращения“ рабочего государства, он признает, что „мы этот печальный — как бы это сказать? ярлык что-ли — должны были на него навесить.“ („О профсоюзах и проч.“ 1921, стр. 10). Или, употребляя образ „пересадки“, повидимому получивший распространение, Ленин дважды в разных речах вводит его с оговоркой, как бы извиняясь, и подготавливая ее к его восприятию: „пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую; именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой, с лошади экономий… на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрофикации, Волховстроя и т. д.“ („Лучше меньше, да лучше“, 1923 год). Замечу в скобках, что метафорическая перифраза получает здесь развитие и разъяснение также метафорически и при том двухстепенное: сначала в наглядном образе „крестьянской, мужицкой обнищалой лошади“, при чем эти конкретные эпитеты усиливают наглядность и контраст, а потом в отвлеченно-аллегорическом словосочетании» лошади экономии, приложенной к первому и скрепленному с ним анафорическим повторением основного слова «лошадь»; далее, опять метафорически простая и ясная фраза, с такой же анафорой, подготовляет параллельную первой аллегорией, которая все же кажется тяжелой, как содержание, которое она представляет. Такое аллегорическое употребление метафоры редко у Ленина; в приведенных раньше примерах можно найти его, пожалуй, в «маслице реформистских фраз». В другой раз, вспоминая об этом сравнении, Ленин все же опять вводит его извинительным, так сказать, характерным для его взыскательной, сдержанной речи: «в этом отношении у нас не было, так сказать, если употребить старое сравнение, никаких пересадок ни на другие поезда, ни на другие упряжки». (Речь в Московском Совете 20/XI–22, см. том XVII, 527).
Остановимся еще на сравнениях, выводимых в порядке примера или более сложных форм характеристики, портрета, воображаемой речи, собственного выступления и т. д.
В речи по поводу брестского мира Ленин, в качестве примера, берет следующее сравнение: «Два человека идут на них, нападают 10. Один борется, другой бежит, это предательство. Две армии по сто тысяч; против них пять таких же армий. Одну армию окружили двести тысяч; другая должна итти на помощь, но вдруг узнает, что триста тысяч подготовили ей на пути ловушку. Можно ли итти на помощь? Нет нельзя. Это уже не предательство и не трусость. Простое увеличение числа изменило все понятие» и т. д. (Заключит. слово на съезде РКП 8/III–18).
Возражая против веры Суханова в добровольную уступку власти пролетариату, Ленин говорит: «Может быть, в детской» «добровольная уступка» указывает легкость возврата: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то возможно, что «вернуть» его «вполне легко». Но в политике добровольная уступка «влияния» доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность — (см. «Корень За» 1917 г.). Редкий случай живописного примера у Ленина представляет следующий (против «буферной группы» Бухарина): «…буфер, такой буфер, что я затрудняюсь подыскать парламентское выражение для описания этого буфера. Если бы я умел рисовать карикатуры так, как умеет рисовать Бухарин, то я бы Бухарина нарисовал таким образом: человек с ведром керосина, который подливает
Подобные же сатирические картины сопоставляет Ленин по поводу требования военным командованием восстановления смертной казни на фронте в 1917 году. «Сладенькие, до приторности сладенькие, мелкобуржуазные министры и экс-министры, которые бьют себя в грудь, уверяя, что у них есть душа, что они ее губят, вводя и применяя против масс смертную казнь, что они плачут при этом — улучшенное издание того „педагога“ 60-х годов прошлого века, который следовал заветам Пирогова и потом не попросту, не по обычному, не по-старому, а поливая человеколюбивой слезой „законно“ и „справедливо“ подвергнутого порке обывательского сына» (статья «Бумажные резолюции». Тактика большевизма. М. 1923 г).
Можно найти еще несколько подобных примеров, но в общем их немного и они не характерны. Значительно более частыми кажутся случаи примера конкретизующего, наглядно иллюстрирующего, в котором Ленин умеет схватить и выразить немногими чертами, при всей своей экономии, существенные оценки положения. Так, обращаясь апострофически к О. Бауэру и Адлеру с вопросами и сам давая на них ответы, — прием ему свойственный в полемике, — Ленин, очертив ситуацию в решительный момент гражданской войны, изображает сцепку переговоров рабочих или интеллигенции с Деникиным с приведением воображаемого мнения о них иностранного советника, которое заключает в себе сравнение этих соглашателей с вождями западного социализма. (Том XVII, стр. 21). Ленин вообще нередко пользуется подобными сцепками или воображаемыми речами, вкладываемыми им в уста других: французских рабочих, финских представителей, финляндского правительства, «большинства» и т. д., иногда же сам ставя себя на место того, о ком идет речь. Так, говоря о предпочтении ударных предприятий в материальном отношении, Ленин вводит такой пример: «Если меня будут так предпочитать, что я буду получать восьмушку хлеба, то благодарю покорно за такое предпочтение. Без этого ударность — мечтания, облачко, а мы все-таки материалисты. Если говорить — ударность, тогда дай и хлеба, и одежду, и мясо». («О профсоюзах и прочих» стр. 14). Думается, что этих примеров достаточно для характеристики Ленинских сравнений в широком смысле этого слова, даже без тех комментариев, которые могут быть здесь даны только в предварительной, поверхностной и общей форме. Сколько-нибудь полный научный анализ осложнен такими теоретическими и материальными трудностями, что всякая попытка произвести его теперь же, при всех тех условиях, о которых сказано в начале статьи, была бы заранее обречена на неудачу. Я предпочитаю не иметь подобных претензий и главную задачу статьи видел в подборе примеров и снабжении их вводными примечаниями, скорее только указывающими путь к их пониманию, чем дающими готовое их истолкование.
Я даже признаю, что прямее к характерной сути ленинской речи привел бы анализ таких примеров, в которых средства воздействия и выражения не так ясны. Такие фразы, как «Кто хочет помочь колеблющемуся, должен начать с того, чтобы перестать колебаться самому,» хотя она напоминает известное изречение Горация: «Коли хочешь, чтоб плакал я, нужно, чтобы прежде плакал ты сам,» или «Голодный не может отличить республики от монархии; озябший, разутый, измученный солдат, гибнущий за чужие интересы, не в состоянии полюбить республику. А вот, когда последний чернорабочий» и т. д. «Тогда никакие слова… никакие силы… не победят народной революции, а напротив она победит весь мир,» — я признаю, что они характернее для речи Ленина. Но их анализ слишком труден и сложен. Предварительно надо сделать более простую работу.
Ораторская речь — включая в нее все виды устного обращения: проповедь, воззвание, инвективу, приказ, лекцию, доклад, диспут и проч. и проч. — наиболее широкая, неопределенная и разнообразная область слова. В отношении к ней труднее всего говорить об «искусстве». И все же, это искусство. Границы между поэтикой и риторикой не ясны. Ораторская речь допускает оттенки всех родов поэзии, в ней могут встречаться и повествование, и описание всякого рода и личное обращение, монолог и даже диалог, а также и восклицания и проч. формы лирической экспрессии. Она может быть построена ритмически и пользоваться фанатическими средствами (гармонией и ассонансом, иногда даже рифмой), она может сопровождаться мимикой, жестом, телодвижением и даже переходить в настоящее действие, или в актерство. Но все эти элементы изменяются в ораторской речи, подчиняясь ее собственным законам, как живописные элементы получают особую роль и значение, служа целям сцены. Основной же нерв ораторства лежит не в них. И вот, в зависимости от той специфической атмосферы в которую их погружает оратор, смотря по тому, какой перспективой их наделяет та или другая манера ораторства, они распределяются всякий раз иначе по своему относительному удельному весу, приобретают больше или меньше колорита и рельефности или меняют самый характер того и другого. Тут следует различать фактуру и манеру. Очевидно, что гравюра уже по своему материалу требует иных средств, чем масляная живопись. Но в этой последней могут быть различные манеры. И в зависимости от них и применяемые средства соответственно и взаимно изменяется. Основной и существеннейшей чертой ленинской речи является ее аналитичность, ее жестокий, почти технический характер. Как истинный марксист, он должен был видеть в господствующей системе понятий продукт буржуазной идеологии, в самом словаре которой «каждое слово подделано в интересах буржуазии» и, следовательно, служат орудием увлечения и эксплоатации. Поэтому он не доверяет словам, прошедшим литературную школу, и в каждом выражении, унаследованном от прошлой политической культуры, подозревает если не врага, то сомнительного перебежчика, которого необходимо всякий раз подвергнуть тщательному допросу и обыску, прежде, чем ему довериться. Больше того, как подлинный материалист в философском смысле этого слова, Ленин требует от себя и от других прежде всего ясного отчета в реальном значении вещей, реальной оценки явлений, как фактов жизненного существования и классовой борьбы, т. е. прагматически. Содержание всякой истины, лозунга, понятия он проверяет на человеческой потребности и пользе, сводя их оценку к взвешивающему решению, к действию и беспощадно разоблачая их пустоту и бесполезность, если они не приводят к определенному решению и фактической пользе.