Замок братьев Сенарега
Шрифт:
— Мне не раз говорили, — продолжал венецианец свою мысль, — будто художник — учитель мира. Но разве не то же самое — сапожник, каменщик, земледелец?
— Разве воин не учит мир мужеству, врач — человеколюбию, купец — бережливой предприимчивости? Разве смелость и любознательность мореплавателя — не в науку людям?
— Вы не оставили в этом места нам, смиренным слугам божиим, — с доброй улыбкой сказал отец Руффино. — Но слушаю, слушаю вас. Какое же из многих искусств — а если вы приравниваете к ним ремесла, какое же из ремесел также — наилучшее поприще для таланта? Какое, в вашем мудром суждении, должно быть признано первым?
Мессер Антонио украсил соблазнительный женский торс богатой шевелюрой из еще не высохших водорослей. И тут же, разрушив слепленное, стал громоздить из него лопаткой новую песчаную кучу.
— Это, бесспорно, зодчество, — молвил он, подумав.
— Почему?
Мастер, помедлив перед горкой запасенного материала, начал ее заострять к вершине, опоясывая спиральной тропой.
— Потому что в каждом человеке живет строитель. Как и в каждом живом творении — бобре, птице, кроте: каждому нужно гнездо. У человека же, в отличие от прочих созданий господа, есть разум и руки. Вот почему зодчество — главное среди ремесел и искусств. По этой же причине, — добавил с усмешкой Мастер, — увидев песок, малыш первым делом строит из него дом. Как делаю я сейчас.
Куча песка, действительно, очень быстро меняла свой облик. Но не дом вырастал из нее — целый город, со стенами и башнями, улицами и храмами.
— И еще потому, — продолжал мессер Антонио, работая, — потому это искусство — первейшее, что к природе оно — ближе прочих. Ибо берет у нее целиком материал. Не краски, не холсты, приготовленные людьми, не лаки, бумагу, картон, — а камень, дерево, щебень, а глину — плоть и жилы земных недр. Вот почему, — завершил он, — так красивы крепости и замки, воздвигнутые на вершинах гор, на высоких скалах. В таком выборе места, святой отец, — не только забота о безопасности. В нем видно также стремление, может быть — неосознанное, продолжить работу природы, дополнить ее труд человеческой рукой.
— Нет, — с обычным притворным смирением поправил аббат. — Приблизиться ко господу!
— Вот именно, — согласился Мастер. — Но не так, как полагает ваше преподобие, не в простом возвышении в пространстве, на столько—то футов и дюймов. Приблизиться к творцу — в высоком творчестве его, следуя заветам, оставленным создателем в час сотворения природы!
— Опять природа, о славный сын мой, — заметил лукаво патер, — природа, которой вы так верны во всем.
— А через нее — господу, напомнил мессер Антонио, работая все быстрее. — Скажу, отец мой, без хвастовства: из всех живущих и смертных к небесному творцу ближе всех — художник. Ибо дает своим созданиям, по мере таланта, и форму, и дух. Он и мастер, и математик, и инженер, и философ! И многое еще — астроном и химик, кузнец и врач.
— Но вы говорили обратное, о гордый сын мой, — с затаенным злорадством покачал головою аббат. — Кто утверждал здесь недавно, будто искусство — удел каждого, кто трудится в мире и на войне? Вы противоречите себе!
— Нисколько, — ответил венецианец. — Отдавая должное всем, художник все—таки выше всех. Его удел — знать законы строения машин и тел, слияния элементов и стихий; он должен все понимать и предчувствовать, всем владеть — простите уж за дерзость, отец мой, — всем владеть в царстве духа, почти как сам всевышний творец. И всегда, всегда дерзновенно стремиться стать вровень с бессмертным создателем сущего.
Сам демон — прекрасный, могучий демон, казалось патеру, говорил с ним, бедным клириком, на краю света, на диких берегах Днепровского лимана. Сам дьявол, уходивший доселе от его меча. Отец Руффино, мысленно сотворив молитву, усилием воли сдержал неподдельную, предательскую Дрожь. Он не вправе показывать демону, что разгадал его сущность, что смутился духом. Недостойный воин церкви, он обязан продолжить эту игру, одолеть врага. Он сделает это, конечно: вместилище враждебного духа все — таки — плоть, а плоть — слаба!
— Господь простит вашу дерзость, сын мой, — со всем смирением промолвил аббат, — Превыше любого мастера, если верить вам, стоит зодчий. Но зодчие строят разное. Какие же творения наших архитекторов ценнее в ваших глазах?
«Скажи — соборы и церкви, — добавил доминиканец мысленно, — и многое простится тебе».
— Конечно, палаццо, святой отец, — улыбнулся мессер Антонио, указывая на высшую точку только что построенной им неведомой столицы. В этом месте; в — самой середине песчаного города, поднимался светлый: дворец. — Палаццо! — повторил Мастер. — Брунеллески, Микелоццо, Альберти, Бендетто да Майано — на этом все они расцвели. Впервые в мире, презрев каноны предшественников, преступив запреты ограниченных учителей, они начали строить прекрасное жилье. Не храмы, не парадные дворцы царей, не казармы или твердыни, не здания для могущественных компаний и банков, какие видим в Генуе и Милане, не торговые ряды или темницы; жилье, человеческие очаги. Вы скажете: жилье для прелатов, князей, богачей, вы скажете — для избранных и сильных мира. И будете трижды правы. Но главное — начать, начать смело, блестяще и умно, как сделали они. Порвать с каноном, дозволявшим строить прекрасные здания лишь земной власти да господу, начать воздвигать их для людей — богатых, но смертных, для тех, кого еще римляне звали частными лицами. Спустить прекрасное жилье из сферы неба и власти на землю, отдать его людям, покамест — хотя бы богатым.
«Потом, значит, бедным тоже, — добавил мысленно аббат. — Ты думал, о дьявол, и об этом, ты знаком с ересями ложных людских свобод!»
— Пусть так, искусство — для людей, — сказал он вслух, — заботу нашу о ближнем господь благословляет и награждает. Но что дает оно все—таки людям? Способно ли наставить их на путь послушания и добра, сделать человека, говоря вашими же словами, хоть немного возвышеннее и чище?
Мессер Антонио ответил не сразу, охваченный страстью разрушения. Он быстро уничтожил сказочный город и начал громоздить из своего сыпучего материала новый холм.
— Такую прибыль, — сказал он после долгой паузы, — измерить нелегко. — Дублонами ее не оценишь, унциями не взвесишь. Но есть приметы, по коим видна и она. Отметим для начала хотя бы воспитующую силу красоты.
Аббат согласно кивнул.
— Затем — наука, преподаваемая миру самим талантом. Ведь это дар, нагляднее всех прочих показывающий людям, что хорошо, а что — дурно. Талант требует доблести: низость неизменно убивает его. Талант требует чести и стойкости, иначе — уходит навсегда.
— Но также веры!
— Конечно, отец мой, великой веры. В свое призвание и силы, в искусство, в тех людей, ради которых художники творят.
— Вы снова обошлись без небесного творца, — с мягким упреком отозвался инквизитор. — Но дальше, сын мой, я слушаю.
Мессер Антонио, говоря, продолжал заниматься своим песчаным холмиком. И вот из него стала проступать голова прекрасной женщины. Полуопущенные ресницы; полураскрытый чувственный рот, с вызовом вздернутый; нос, округлый, с ямочкой подбородок... Аньола, сама Аньола, лукавая ведьма, взирала на завороженного этим внезапным появлением доминиканца, дразнясь.