Замок братьев Сенарега
Шрифт:
Аббат ненавидел плотский грех. Одна распущенность, — вещал всегда он пастве, — приводит другую. Нарушивший правила скромности сегодня — нарушит завтра долг повиновения светскому господину и духовному отцу. Доминиканец выжигал, где мог, склонность поддаваться слабостям плоти, и с ужасом в то же время чуял, как велика их тайная власть над ним самим, над телом его и душой. В себе же выжечь до конца был не в силах, хотя, в отличие от других католических священников и монахов, соблюдал неукоснительно обет целомудрия, не заводя полюбовниц ни тайно, ни открыто, не считая такое для себя и мыслимым.
В этом замке, увидев Аньолу, отец Руффино ужаснулся греховной красе ее смуглого, гибкого тела, чуя, как демоны плоти с небывалою силой опять подступают к нему. Это существо, сразу вызвавшее ненависть целомудренного патера, не было дщерью Евы; то был явный суккуб[83], посланный адом, чтобы свести его с истинного пути. Но, встречая полонянку, он каждый раз с отчаянием чувствовал, как теряет над собою привычную власть. О, аббату было давно ведомо, как прогнать наваждение, такое ему уже удавалось! Взять оборотня — демона под стражу, приволочь в застенок, содрать одежду... И на пытку, на пытку огнем! Чтобы, глядя как извивается это тело, скованное правилом со всех сторон, в охватывающих его ремнях, слыша стоны и крики женщины — диавола, испытать привычный, мучительный экстаз. Тогда, в подвале для допросов, содрогаясь от наслаждения, целомудренный отец Руффино не считал, что впадает в грех. Эти ощущения, искренне полагал он, ниспосланы свыше воину церкви в награду за верную службу. Это — чистое наслаждение, даваемое победой над силою диавола. Потом греховную плоть, приютившую адский дух, уничтожали огнем, и посланец тьмы, посрамленный и покаранный, возвращался в тартарары ни с чем.
Аббат Руффино Скорца, из Ордена доминиканцев, — действительно был одним из одареннейших офицеров лучшей гвардии святейшей инквизиции. Ораторская речь и перо писателя, изворотливость дипломата и умение нацеливать людей на нужное дело — всем этим наш патер овладел в совершенстве. Умел также действовать оружием и смешивать яды, подделывать почерки и печати, отличать подлинное творение искусства от поддельного, вести прибыльные финансовые операции. И вдохновлять, вдохновлять людей на полезные для церкви дела. Что бы отец Руффино ни замыслил, ко всему подходил он с единственной мерой: выгодно ли это истинной церкви, великой вселенской церкви латинского закона? Своим подчиненным — комиссариям и викариям инквизиции из монахов, ее «родственникам»[84] из мирян аббат не раз твердил: «Для нас не может быть этих слов — честь и совесть, справедливость и истина. Пусты для нас сии словеса. Есть только божий страх, только повиновение господу, а на земле — его святейшему апостолу, первосвященнику Рима. Есть только одно благо — благо святой церкви. Блага сего ради повелеваю: не щадите ни себя, ни других!»
В мастерстве благочестивого допроса отца Руффино тоже мало кто мог превзойти, так досконально знал аббат казуистику священного законодательства, так ловко умел поймать на слове измученную жертву, запутать ее и подчинить себе. Лучшими из лучших катов в странах Запада почитались палачи, прошедшие школу добродетельного доминиканца, умевшего, казалось, увидеть самые выходы нервов на теле каждого, кто попадал в его руки, самые чувствительные точки, свойственные этому узнику: одна — к железу, другая — к огню.
К последней стихии доминиканец питал особенную, ни с чем не сравнимую нежность. Пламя, подбирающееся к человеку, пожирающее человека, всегда ввергало аббата в божественный экстаз.
На пытке, словно невзначай, кроткий отец Руффино подносил к ноге своей жертвы зажженную свечу, исторгая у нее крик боли. И сочувственно говорил: «Видишь, как больно от малого огонька! А от большого — каково? От пламени костра, которое охватывает все тело? И все — таки ты упорствуешь?»
На великих же аутодафе[85], когда огонь обнимал казнимого и тот издавал нечеловеческий вопль, аббат возглашал с блаженной улыбкой святого, возведя к небу глаза: «Слышите, о братья? Это кричит сам диавол. Человек не может так кричать!» «Однако же пламя — любимая стихия нечистого, — возразили ему как — то из толпы. — Почему же он все — таки страдает?» «Ибо сей акт веры нашей принуждает диавола выпустить человеческую душу, которую он считал уже своей добычей. Не от боли — от злобы вопит диавол, когда ангелы, среди священного пламени сожжения, вырывают жертву из его цепких когтей».
Таков был отец Руффино, доминиканец, довереннейший из эмиссаров римской курии, хитроумнейший из офицеров инквизиции.
Как стал он таким?
Родился будущий истребитель ересей во Флоренции, в семье состоятельного нотариуса. Был единственным, балованным чадом.
С самой ранней поры учения оказался прилежным и трудолюбивым, преуспев в латыни, катехизисе, затем и в богословии. Застенчивый и робкий с женщинами, рано принял решение посвятить себя делу господа.
Попав в монастырь, Руффино недолго умерщвлял плоть, поняв, что она ему нужна в добром здравии, начал изучать риторику и философию, труды историков и географов, военное искусство, коммерцию и политику.
Особо преуспел, однако, штудируя сочинения о кознях князя тьмы, об ересях и еретиках всех времен после Христова пришествия, о колдунах и заклинателях, алхимиках, астрологах и ведьмах. Был отмечен отцами инквизиции, взят из монастыря на службу. И начал, по молодости, с расследования доносов на ведьм и колдунов, на участников шабашей.
Ведь были, вправду были они, гротескные наивные сборища, на которых люди давали выход отчаянию и гневу, рожденным бесчеловечным средневековым гнетом, духовным и светским. Являвшийся на шабашах диавол был на самом деле ряженым в козью шкуру мужиком, и ведьмы, хоть голы, скакали на помеле верхом вкруг огня, а не летали по воздуху. Но, опьяненные вином, одурманенные тайными зельями, верили, что летают, что видят подлинных бесов, что вступают в соитие с обитателями преисподней. Шабаши, действительно собиравшиеся, были вызовом измученных людей всеподавляющей власти церкви, извращенным утверждением свободной воли, собственного духа. Назло церкви на шабашах во всем поступали наперекор тому, чему учила она. Церковь требовала воздержания, на шабашах творили дикий блуд. Она славила духа небесного, они — подземного; она проклинала Сатану, они — Саваофа и всю троицу. Священники и монахи учили пристойному поведению, устроители шабашей состязались в непристойностях. Подталкиваемые отчаянием и унижениями, люди поднимались на самого господа, создавшего себе, как казалось им, такую злую церковь, бросали богу вызов, поклонялись его противнику — князю тьмы.
В процессах против участников шабашей — подлинных и мнимых — фра Руффо проявил себя наилучшим образом. Потом ему стали доверять более ответственные дела — о ересях и ересиархах. Сочетая работу в подвалах с занятиями в библиотеках прославленных монастырей Европы, молодой доминиканец обрел постепенно также известность ученого богослова, способного блестяще обосновывать сочинениями великих отцов церкви насущные нужды следственного и пыточного обихода. Он же первым объявил пособником Сатаны каждого, кто отрицает существование диавола, ибо, называя того несуществующим, действует по воле лукавого, помогая ему держать свои козни в тайне, оберегая нечистого от бдящего ока церкви покровом ложного небытия.
Все более преуспевая, отец Руффино был возведен в сан аббата, стал главным инквизитором Венецианской республики. И в этой должности обрел большую власть, чем тамошний кардинал. Но отказаться от работы простого христова ратника — от бдения в застенках и поездок с миссиями курии — не считал себя вправе. На покой отцу Руффино на пятом десятке лет было еще рано, покой ждал его впереди — вместе с епископской митрой, может быть даже — кардинальской шляпой. Пока же аббат Скорца был еще силен и способен действовать — словом, золотом, если надо — и кинжалом. Как случилось в последний раз в Монте—Кастро.
Подумав о том, отец Руффино поморщился. Он увидел опять пустынный проулок, где внезапно встретил богемца, вспомнил, как оба сразу узнали друг друга, с каким презрением и гневом воззрился на него еретик. Как взялся он за нож, как нанес удар... Было ли то ошибкой? Наверное — нет, только бог мог внушить ему это внезапное решение, придать твердость его деснице. И вправду, гуситы на Молдове стали опасной силой, надумали печатать книги... Нет, не был тот удар ошибкой, послужит божьей славе и он.