Замок братьев Сенарега
Шрифт:
— А ведь отныне борьба с османами будет во много раз трудней! — заметил Амброджо. — Не так ли, ага?
Молодой турок вежливо улыбнулся.
— Мне Европа, не в обиду вашим милостям, видится большим двором, где каждый жилец — властитель, — ответил беглец. — На общий двор этих людей напали враги, а жители его и не думают брать оружие и спешить к воротам. Один насмехается над привратником, в одиночку отбивающимся от налетчиков, другой дерется с соседом, третий норовит с того же привратника стянуть в суматохе плащ. Но вот ворота рушатся, единственный их защитник — пал. Враги ворвались уже в общий двор христиан. А у жильцов и теперь не хватает ума, чтобы вместе встать для отпора, пока не перебиты по одному. Наверно, и не поняли еще, что с двором их случилось.
—
И начался разговор о тех, кого в Европе и проклинали, и жалели, кого Нуретдин—ага, при всем своем прозрении, еще не вычеркивал из табличек главнейших мировых сил.
— В странах Запада — Странах Тьмы, как звали их ваши предки, — сказал мессер Антонио, слегка поклонившись Нуретдину, — до сих пор плохо понимают, почему рухнул этот колосс. Говорят о том, что Константинополю не помогла Европа, не устроили ее государи похода, не дали денег Венеция и Генуя. Все это было, но дела все — таки не решало. Причина крылась, видимо, в том, о чем говорил сегодня благородный ага: люди города не хотели биться. Но почему?
— Подло трусили, — молвил Конрад фон Вельхаген.
— Не умели сражаться, только — толкаться на рынках, — осмелился вступить в беседу старших Мазо.
— Разучились делать дела, какие каждому положены, — добавил Амброджо. — На войне, в мастерской и в лавке, на суше и на море.
— Вот сколько причин, — воскликнул Мастер, — в сущности — справедливых! И можно назвать много иных, столь же важных. Вдумаемся же, синьоры, почему, откуда они все? Оставим, святой отец, богословские споры, — упредил Антонио раскрывшего было рот аббата, — поговорим о делах мирских. Что было тут причиною причин?
— Я сказал уже — ложь, — раздался снова голос Тудора.
— Именно ложь, коль собрать воедино основы зла, коль выжать из них главный яд. Но не священников же одних. Ложь царей, попов, патриархов, купцов, архонтов, царедворцев, знатных, военачальников. Ложь судей, писцов, писателей, проповедников, поэтов, зографов, жонглеров. Ложь упадка, которую не замечали, с которою свыкались, которой дышали. Ибо неправду величали всегда истиной. Ибо неправедных и злых царей звали справедливыми и добрыми, а слабую власть — могучей. Ибо, видя черное, привыкли говорить: белое. Грабившие народ сильные принуждали его называть себя щедрыми, алчные священники требовали славы бессребреников. Даже палачи алкали венца милосердия. И жертвы говорили им: достойны такого венца. Повсюду — ложь, — подвел итог венецианец. — А на ней державы долго не стоят. Порой глядит на такую мир: стоит державная крепость прегордо, под небо вздымаются башни, к престолу господнему взнесены флаги. Все камни — на месте, только плох изначала был скреплявший их раствор, цемент меж ними давно распался в песок. Один крепкий толчок — и колосс рушится, потрясая вселенную. Так было и с царством, о коем скорбят ныне христиане в целом свете. И вот стены рухнули, — продолжал мессер Антонио. — Оба народа опять лицом к лицу, и сабли — не защита уже османам. Вот они друг перед другом, с одной стороны — воины, внуки пастухов. С другой — торгаши, придворные льстецы, лживые грамотеи, мастера интриг, знатоки людских слабостей, золотая накипь империи. Умелые, всеведущие, алчные, но подточенные собственной ложью, как их былая держава. Вот оно, начало новой схватки, с неведомым исходом! Теперь и узнает мир, подлинно ли велик народ ваш, храбрый ага, сумеет ли явить великий дух!
Молодой турок не ответил. Беглец думал о том, как верно повторил франкский зодчий тревожные
— Разве не явили величия духа османы, взяв город греков? — спросил Тудор Боур.
— Великого духа, чтобы стать завоевателем, народу не надо, — мягко возразил мессер Антонио. — Достаточно голода, большого числа, умного и сильного вождя. Достаточно иметь перед собою разобщенных и слабых противников.
Беглец старался не пропустить ни слова в речи Мастера, в которой слышал отзвуки собственных дум.
— А вот для того, чтобы построить способную к жизни империю на взятых саблею землях, — продолжал венецианец, — для этого надобен великий дух. Ибо придется строить города, дворцы и храмы, плотины от паводков и крепости от вражьих набегов, мостить дороги и возводить акведуки. Нужно создавать искусство, науку, словесность и веру — все духовное, что становится цементом для царств. Для того в глубинах кочующего, наступающего народа должны таиться беспримерное упорство воли и талант. Чтобы этот народ, вобрав достояние завоеванных земель и племен, создал новое, свое, во столько раз более высокое духовное богатство, сколько было на его пути взятых на меч сокровищ чужого духа.
— У эллинов и римлян, у арабов и македонян такой могучий дух был, — заключил мессер Антонио. — У Чингизовых и батыевых полчищ — нет. Потому и не оставили по себе монголы новой культуры. Потому и рушатся ныне последние улусы объявшей полмира державы чингизидов.
Время близилось к полуночи; мессер Пьетро поднялся, чтобы проводить гостей. Когда последние покидали площадку, к хозяину подошел дотоле державшийся в тени отец Руффино.
— Сомнения более нет, — тихо сказал аббат. — Я вижу теперь насквозь неверного — это принц Орхан.
16
День Тудора Боура, как и прежде, начинается в Леричах на заре. Каждый раз — новый день нелегкой службы, уготованной витязю в этом месте. «У нас, рыцарь, — сказал ему как — то Пьетро, — вы как следует отдохнете». Знал бы фрязин, как трудно дается сотнику каждый день этого кажущегося отдыха!
Вот выходит он, сотник Боур, из прохладной воды лимана. Серебристые струи стекают с мокрых кудрей воина по могучим плечам, по твердым выступам мускулов. С гортанным радостным криком навстречу Тудору бросается вынырнувший из волн рыцарь Конрад. Воины схватываются, перехлестнув друг друга руками, норовя свалить. Борьба идет без правил, но и без хитрости — для разминки, ради молодецкой забавы. Конрад силен, полный рыцарский доспех для него — что льняная сорочка. Но сотник недаром носит богатырское прозвище; он шаг за шагом медленно теснит белокурого соперника все дальше к берегу, пока внезапно, нажав всем тяжким телом, не кидает его на песок. Конрад вскакивает на ноги и снова бросается в волны. Тудор поворачивается в другую сторону — оттуда спешит уже к нему Бердыш. Новая схватка, тоже долгая и упорная, и снова сотник одерживает верх. «Тяжелый ты, брат, тем и берешь», — ворчит Василь и спешит в воду — смыть налипший песок. Так случается каждое утро в последние дни: сперва потеха с рыцарем, потом — с москвитином. Меж собою Бердыш и Конрад не борются, барону не приличествует меряться силой со слугой.
С берега за игрой с удовольствием следит мессер Антонио Зодчий.
Вот белгородец, накинув платье, спешит, освеженный, в свою каморку. Стальной язычок испанского кинжала — подарка миланской контессины — графини — ласково скользит по крепкому, упрямо выдвинутому вперед подбородку воина, снимая проступившую вороненую щетину, выскабливает глубокую ямку на нем. Из маленького, прикрепленного у окошка зеркальца на сотника смотрит то правая, то левая половина лица с синим — при черных кудрях, — прищуренным от прилежания оком, густыми бровями. Показывается прямой, с чуть заметной горбинкою нос, высокий лоб с морщиною поперек — лицо воителя. Язык лезвия подбирает оставшиеся волосины, старательно огибая еще не тронутые проседью усы — загнутые книзу, не слишком длинные, в полщеки. Синьор Теодоро Дакко в Италии их брил, Тудор Боур на родине отрастил снова: безусый муж в Земле Молдавской — не муж.