Замок братьев Сенарега
Шрифт:
С бритьем приспел и завтрак, принесенный разбитной служанкой, — краюха хлеба с кувшином козьего молока, широкий ломоть ароматной жареной оленины. Служанка мешкает, двигая по столу миской, что — то поправляя, искоса поглядывая на бравого кавалера — не настроен ли поиграть? Тудор, не замечая этого, с богатырским аппетитом принимается за трапезу. И девица, пожав плечиком, исчезает за дверью. Досадовать смазливой служанке не приходится, в замке все знают уже, к кому лежит сердце могучего влашского рыцаря.
День Тудора начался. Не отдыха, но службы, хотя всем кажется — воин предается безделью в ожидании выкупа и свободы.
Сотник Боур поднимается на одну из стен, поближе к месту, где она примыкает к жилой господской башне. Отсюда виден весь замок и каждый в нем. Вот волокут что — то к кузне Василь и один из слуг, к которым пристроился подручным синьор Мазо ди Сенарега. Проходит по двору, выбрасывая длинные ноги, старший из хозяев; за ним, бросая по сторонам быстрые взгляды, горбясь семенит средний брат. Вот спешит наперерез Аньола — стряпуха, наверно, за приказаниями насчет обеда: с появления в Леричах святого мужа синьоры стали к трапезе внимательнее. А вот и сам рыжий патер, чьи опущенные глаза, словно сквозь веки, видят все, что творится вокруг, до распрыгавшегося воробья.
Кулак Боура на сабельной рукояти сжимается, в глазах вспыхивают злые огни. Это самое трудное: видеть татя — и не убить. Посматривать вокруг, прислушиваться, взвешивать поступки, речи, дела — и не дать воли руке и гневу, не напоить допьяна саблю вражьей кровью.
— С добрым утром, синьор Теодоро, — выручает сотника милый девичий голос. — Как вам спалось? — И Тудор на время начисто забывает о зловещем монахе и страшной силе, представляемой в замке преступным чернецом. Учтиво беседуя с дамой, сотник видит, однако, как против них на другой стене появляется сверкающая точка — горячий блик утреннего солнца на шлеме бдительного рыцаря — коменданта. Наверно, и братья, да и челядь их давно заметили эти нечаянные, но уже каждодневные встречи. Недалек, верно, день, когда старшие Сенарега напомнят Марии, кто — она, и кто в их глазах безвестный варвар.
Неизбежная встреча с преподобным отцом Руффино происходит обычно позднее. Вот они сходятся — воин и шпион, рыцарь и палач. Тудор вежлив и сдержан, на лике рыжего патера — елей.
— Сон воина сну божьей птахи подобен, — улыбается отец Руффино. — Взошла заря — и ваша милость уже на ногах.
— Достойные слуги господа не дольше предаются покою, — ответствует Боур.
— Господь назначил нам неусыпный труд, — разводит руками аббат. — Но близится, сын мой, лето, становятся длиннее дни. Не в тягость ли воину праздная жизнь от утренней зари до вечерней, без яростной конной скачки, без сечи?
— Владетельные здешние сеньеры к пленнику милостивы, — усмехается Тудор. — Ристалище, охота, рыбная ловля — все доступно скучающему в неволе. Но мне не скучно, — добавляет сотник. — За отнятую волю меня вознаграждают беседы мудрых мужей.
— И милой юной дамы, — с улыбчивым лукавством вставляет отец Руффино. — Вы правы, сын мой, беседы мудрых — истинный дар небес. Но только для ума. Душе христианина потребна беседа доброго пастыря, — дружелюбно напоминает рыжий патер.
Разношерстная человеческая община, волею случая собранная в Леричах, для хитроумного доминиканца была сложным, многозвучным инструментом, всегда требовавшим самой точной настройки, чтобы верной была на нем его, патера, игра. Каждая струна должна была быть натянута в меру, и каждой для этого, хоть мимоходом, требовалось коснуться каждый день, проверяя на звук. Отец Руффино и теперь слушал более не слова — звучание речи странного молдаванина, присутствие которого в главном пункте его нынешнего маршрута вызывало у чуткого клирика все большую, пока еще смутную тревогу. Скрутить бы схизматика, бросить в яму — и беспокойству конец.
Аббат подумал уже об этом. Но взять под стражу покамест значило порвать одну из струн, а следовательно — нарушить трудную настройку гуслей. Пускай синьор Теодоро походит еще по замку. Может быть, его поведение и действия раскроют многое взору клирика, умеющего читать в делах и сердцах людских. Красавица Мария? Пусть братья получше присмотрят за сестрой.
— Я солдат, — отвечает между тем Тудор. — В походе солдату служит церковью небо, потом же — совесть воина.
— Сие — преславный наставник, — усмехается патер. — Но вы, синьор, не в походе, а храм наш открыт для всех. Разве под римским крестом, — монах касается висящего на его груди серебряного распятия, — божья церковь менее свята, чем под восьмиконечным? Разве менее блаженна в ней исповедь?
— Исповедаться в чужом храме — сменить веру, — отвечает Тудор. — Сменить веру — сменить себя.
Глядя вслед удаляющемуся аббату, сотник с болью вспоминает другого пастыря — склонившегося над ним седобородого отца Константина. Как очнулся он, Тудор, раненный отравленной стрелой, в доме гуситского проповедника и целителя, как вылечил его Романский, как в первый раз помог подняться с одра и подвел к облитому солнцем порогу. Сотник снова берет себя в руки — ненависть к убийце, вскипев, может выдать его. Ненависть и жестокость, рождающаяся, верно, с каждым мужем, чей удел — стать бойцом.
Тудор Боур унимает всколыхнувшийся гордый дух. И идет туда, где трудится у наковальни Бердыш со своим прилежным учеником Мазо. Тудор тоже добрый помощник мастеру: бывалый воин обязан многое уметь. Ныне день без охоты, и друзья трудятся вместе до полудня, почти без слов, разумея друг друга все лучше и полнее.
За общим обедом в большой господской трапезной сотник вновь чувствует на себе испытующий взор аббата. Нужно продолжать непривычное воину дело — упражняться в притворстве, казаться бесхитростным рубакой, безобидным в своей простоте. Ведь Тудор в эти дни — во власти фрягов, которыми повелевает аспид в монашеской рясе. Его хранит, правда, уплаченное татарину золото; но это, однако, слабая порука, почуй фряги в пленнике истинную опасность. Кинжал на повороте лестницы, яд в пище, стрела или дротик, пущенный в спину с башни или стены — в любом обличье может прийти внезапная смерть. И дело его тогда не сделано, и суд — не свершен.
Стискивать зубы нельзя — надобно улыбаться, вести беседу, прикидываться рубакой — простаком. И глядеть, запоминать, примериваться ко всему вокруг воинским оком, чтобы знать Леричи до камешка — каждую ступеньку, угол, дверь, контрфорс, каждое бревно, лежащее во дворе. Дабы на тот час, решающий, был рассчитан точно каждый шаг его и войников. Сруб колодца в бою — прибежище для трех стрелков. Корыто, в котором поят коней, — преграда, споткнуться о него в ночи — упустить драгоценный миг, а то и под удар врага себя подставить. Выступ стены — укрытие для засады.
После трапезы, на берегу лимана, Тудор смотрит, как Мастер лепит саженный барельеф, который к утру смоют волны. Чуть позже — учит Мазо рубиться. Вежливо слушает мессера Амброджо, вышедшего на свежий воздух к воротам, — генуэзец долго разъясняет молдаванину, как легко в их прекрасное время умному человеку стать богатым. Тудор внимает с учтивой улыбкой, витая мыслью вдалеке. К чему сотнику богатство, для фрязина вожделенное? Есть у него родина — отчина и дедина людей Молдавии, есть дружный род воинов — пахарей в селе близ Тигины, есть верная сабля. Он владеет, наконец, покуда дышит, собой, каков есть. И тем всем безмерно богат. Есть еще у Тудора новые друзья — обретенное в Леричах богатство: Бердыш и Зодчий, Аньола и Мазо. Есть Мария, Тудор чует — его женщина, готовая следовать за ним, как женщине от века надлежит. Есть в этом замке и земляки; к исходу дня сотник сядет с ними в круг и будет слушать их речи — рассказы о воинской судьбе, об оставшихся в родном краю семьях, о пашне и стадах среди дивных кодр. Уж эти — то — родные ему, кровные; признав в нем главного, они пойдут с Боуром на любую смерть.