Замок братьев Сенарега
Шрифт:
Орхан благодарно сжал руку великодушного евнуха.
Вскоре он, тихо оставив дом Игариса, шел уже по темным, пустынным улицам ночного Стамбула. Шах — заде, держа руку на кинжале, затаивался при звуке шагов позднего дозора и, едва опасность миновала, осторожно двигался далее, в направлении гавани. Прохожие попадались редко: греки и иные христиане не выходили из домов, боясь турок, османы были заперты в казармах и лагере приказами падишаха. Только два раза Орхану попадались на пути носилки, в которых, сопровождаемое вооруженною свитой, возвращалось домой загостившееся у друзей знатное лицо, да несколько всадников с факелами, среди которых, спрятавшись в углублении стены, шах — заде узнал двух алай — беев[76], вместе с ним сражавшихся некогда у берегов Дуная.
Орхан не спешил. До рассвета было еще далеко.
Беглец подошел к одному из городских фонтанов, чтобы утолить жажду, когда впереди послышался конский топот. Орхан свернул в узкий переулок, примыкавший к большому и темному, опустевшему дворцу. И сразу чутьем воина ощутил чье — то присутствие перед собой, за деревом. Выбора не было; шах — заде прыжком бросился вперед и очутился перед затаившимся от него человеком. Перехватив поднятую руку, в которой блеснул нож, Орхан сдавил левой горло незнакомца и рывком оттащил его за угол, в тьму проулка. А там повернул к себе и приставил к горлу свой кинжал.
В этот миг из — за туч, словно волшебная Аладдинова лампа, выглянула полная босфорская луна. Орхан с шумом выдохнул воздух: перед ним, выронив в пыль из вывернутой руки нож — засапожник простого янычара, в одежде рядового аскера стоял владыка полумира, его брат, султан Мухаммед.
Пошли чередой мгновения, казавшиеся обоим годами; Султан был в руках человека, державшего у царского горла наточенный кинжал. Султан понимал: решает брат. Но смотрел в глаза Орхана без страха и без мольбы. И так же, без ненависти и упрека, уперся взор Орхана в расширенные зрачки человека, ставшего волей рока злейшим его врагом, и все — таки — его родного, единокровного брата.
Тысячи мыслей пронеслись в ту минуту в голове бездомного беглеца. Надо было решать, но как? Скольких, отпусти он его невредимым, убьет еще этот человек? Скольких обречет на рабство, лишит добра и крова, бросит на смерть? Скольким еще вспорет брюхо, велит обезглавить — из прихоти, ни за что? Прирожденный, бывалый воинГ Орхан был сильнее; Мухаммед и не думал противиться. Удар кинжалом — и войска признают его, Орхана, и он — царь. Хочет ли он этого? Может быть. Сумеет ли повести далее народ осман к лучшей доле, дорогой справедливости и чести? Может быть. Но может ли нанести удар, для того потребный? Омыться, подобно Каину, кровью брата? Не лучше ли предоставить мир его судьбе?
Мухаммед молчал, не опуская по — прежнему взора. И Орхан решился.
— Это ты, Хасан? — спросил он с усмешкой, принимая игру в неузнавание, узаконенную Мухаммедом для всех, кто встречался ему, переодетому, по ночам.
— Это ты, Али? — в тон ответил султан.
Орхан оттолкнул брата и продолжил путь.
Шах — заде шел еще долго, не слишком торопясь, знакомой дорогой к заливу. Не бежал, не петлял. Орхан думал: на сколько времени хватит благородства у брата — не снаряжать погони? Никто, однако за ним не гнался, и шах — заде, никем не задержанный, продолжал путь. Под утро, у больших причалов, меж двух уснувших галей, Орхан отвязал небольшой каяк, тихо поплыл на нем от берега прочь. И только тогда увидел, как мелькают в городе, приближаясь к гавани, десятки, сотни, тысячи факелов, как раздаются все громче крики многих тысяч преследователей, брошенных наконец по его следам.
Вскоре перед ним, словно призрак, возникла из тьмы шедшая без огней галея. Стараясь оставаться незамеченным, экипаж вел свое судно по Босфору к южному морю. Ухватившись за свисавшую с кормы веревку, Орхан взобрался на корабль.
На этой генуэзской галее, неузнанный, сын великого Мурада, сам — славный воин, почти два года проплавал, вначале вольным гребцом, затем матросом. Вместе со всеми трудился у весел и парусов, таскал тяжести, бился с пиратами. Признав в нем сразу турка, ни патрон, ни товарищи, однако, не принимали этого в расчет, полюбив вскоре Орхана за силу, храбрость и добрый нрав.
Так и текла его жизнь в морях, пока, идя в очередной раз в Каффу, галея не попала под внезапный шквал. Судно со всей командой пошло ко дну. Шах — заде, вцепившись намертво в весло, удержался на волнах и попал в замок Леричи, где представился беглым агой Нуретдином.
15
Мнимый ага окончил рассказ, в котором, в меру сил, старался не выдать, кем на самом деле был. Несколько минут прошло в безмолвии, показавшем, как глубоко были взволнованы присутствующие раскрывшейся перед ними правдой о гибели величайшего в то время города мира, — событии, о котором тогда по свету ходили такие невероятные слухи.
— Спасибо, ваша милость, — прервал наконец молчание мессер Пьетро. — Благодаря вам каждый из нас побывал сегодня в поверженной столице последних кесарей.
— И увидел безмерные страдания тамошних христиан, — добавил отец Руффино. — Что скажете о сем вы, сын мой? — обратился он к Конраду.
— Что господь послал напоследок Константинополю достойного царя, — ответил рыцарь.
— Какого не давал империи не одну уже сотню лет, — уточнил Тудор.
— Синьор Теодоро молвил мудрое слово, — улыбнулся аббат. — Господь давно готовил этому нечестивому царству достойную кару. Причина гибели греков была в преступной схизме, на которую подвигли их лживые пастыри, в отпадении от истинной, апостолической римской церкви.
— Не это имел я в виду, отче, — внес ясность пан Тудор. — Сей город пал, ибо государи его не были достойны меча и венца, не учили народ свой сражаться, не умели собирать его под знамя. Народ, отец мой, не стадо, бичом его на бой не погонишь. Для этого потребен добрый стяг.
Нуретдин—ага согласно кивнул.
— Разве истинный крест — не добрый стяг для христианского воина, рыцарь? — вкрадчиво осведомился домияиканец.
Тудор Боур жестко усмехнулся.
— Добрый стяг собирает бойцов в единую, крепкую рать. Пусть ваше преподобие укажет крест, сотворивший такое чудо, с тех пор, как турок сплотил Осман.
— Бог простит вас, мой сын. — Рыжий патер поднял над головой большое серебряное распятье, висевшее на его груди. — Вот крест, коий поведет святых воинов и выгонит — дайте срок! — нечестивых язычников из Европы. Разве не слышали вы о новом священном походе, объявленном апостолическим престолом?
Все знали, призыв из Рима раздался. Но дела, вот уже два года, не было. Только речи да молитвы, соборы да консилиумы. Властители Европы не верили друг другу, не могли отказаться от вражды. Такою была картина в большинстве держав, осененных крестом. Даже Сербия, Босния, Венгрия — первые возможные жертвы на дальнейшем пути завоевателей — не были едины и готовы к отпору.