Замок братьев Сенарега
Шрифт:
— Искусство также есть познание, — невозмутимо развивал свою мысль венецианец, — Повторяя предмет — в рисунке, скульптуре — художник повторяет самое дело творения этой вещи или существа, тем самым познавая его.
— Вполне возможно, — согласился аббат, глядя на набрасываемый Мастером портрет.
— Оно помогает, наконец, любому познанию, — продолжал тот, не замечая намека. — Работа разума суха и бесплодна без кипучей жизни чувства. А чувства не могут дать высокого наслаждения без разума, ведущего их к доброй цели.
— Но вера, сын мой? — кротко напомнил рыжий патер, не сводя взора с изображения полонянки, менявшегося на его глазах, словно оно и вправду было живое. — Где же место веры в ваших системах?
— Вера здесь будет уже третьей, — чуть заметно усмехнулся мессер Антонио, усиливая изгиб Аньолиных уст.
— Терциум, ерго, нон датур?[91]
— Я этого, святой отец, не говорил, — возразил Мастер. — Но акт творения есть акт любви, а потому — вполне обходится двумя участниками.
— Благословляемыми верой, иначе то будет противный господу блуд, — упрямо молвил отец Руффино, не выходя из созерцания песчаного медальона.
Доминиканец с удивлением, со страхом даже наблюдал, как лицо рабыни, меняясь, превращается, в сущности, во все новый и новый портрет. Все в этих разных образах оставалось сходным, и все становилось различным, вскрывая и выпячивая самое ускользающее и сокровенное в этом лице, самое переменчивое и в то же время неизменное, ибо было сущностью его. Аббата все сильнее охватывал тайный ужас перед огромной мощью таланта венецианца, такой безмерной, что без содействия диавола, конечно же, не могла бы родиться. Этот грешник, видно, в чем—то прав и тут: творение, быть может, всегда — неистовая перемена, движение, наделенное силой, доступной разве что богу или его извечному противнику, обретающемуся в аду.
— Искусство, однако, всегда поспевает раньше, — продолжал мессер Антонио, будто слышал думы патера, — Раньше мысли и раньше чувства, родителей своих, как раньше курицы — яйцо. Может быть, лишь оно одно и дает покамест ответ на загадки, которые пытаются раскрыть философия и наука — о сущности сущего, природе самой Природы. И более всех всегда приближается к истине, равно для всех неуловимой и желанной.
— Итак, первое место отдано вами искусству, мудрый сын мой, — подвел итоги аббат. — За ним, наверно, следуют науки?
— Бесспорно, — мессер Антонио отвесил полный достоинства поклон. — Но великие поприща человеческих дел, отец мой, — не кувшины, которые хозяйка ставит на стол один за другим, в зависимости от величины. Я не дерзну отдать чувству первенство перед разумом, гению художника — перед гением мыслителя. Оба должны быть вместе, сплетаясь в одной душе, иначе великого не создать ни в чем. Второй соправитель мира есть разум.
— Дар Диавола, — не выдержал наконец аббат. — Откройте библию, заблудший сын мой, и уразумеете, что глаголете!
— Прошу прощения, — возразил венецианец, — в библии этого нет. В миг грехопадения Ева, действительно, сделала то, что внушил ей змей. Но яблоко, яблоко познания — не от диавола же оно там было! Яблоко выросло на райском древе. Разве не бог, о, отец мой, сотворил и рай, и все, что в нем находилось?
— Пусть так, о мудрый сын мой, пусть так, — аббат со смирением сложил воздетые было руки. — Но диавол воспользовался тем плодом, и сделал его таким образом собственным орудием, наложил бесовскую печать. А господень запрет — разве вы забыли о нем, синьор? Разве сказано где—либо в Писании, что запрет этот для детей Адама снят? Зло вышло в мир, господь не восхотел тому препятствовать. Но оно осталось злом!
— Но разум прекрасен! — воскликнул Мастер. — Следовательно, это божий дар!
— Дар господа не может служить погублению человека. Вспомните блаженного Экклезиаста, сын мой! «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость, и познал безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».
— Не спорю, — ответил мессер Антонио, едва уловимыми движениями придавая портрету Аньолы уж вовсе новое настроение — жестокое и хищное, хотя и смягченное затаенной жалостью, словно женщина, собравшись погубить жертву, сострадает все—таки ей. — Не спорю, познание мира не всегда веселит нам сердце, принося также скорбь. Но сколько приносит радости!
— За эти годы, сын мой, вы преуспели, верно, в науках, — молвил аббат, побуждая противника к еще к большей откровенности.
— Достиг я малого, хвастать нечем, — возразил Мастер. — Но какое это увлекательное занятие, отец мой, — искать вещей логическую связь, причины встречаемых нами повсюду явлений и перемен! Что может более волновать, чем мысленное путешествие по тайным нитям, соединяющим живое, — былинку и дуб, мотылька и слона. Прокладывать пути, по которым другие люди в лучшие времена пойдут далее и глубже к неведомым тайнам сущего!
«Прямехонько в пасть ада, — подумал отец Руффино, не снимая любезной улыбки с привычного к притворству лица, — Но продолжай, продолжай!»
— Все дальше и глубже, — повторил мессер Антонио, чуть заметными песчаными мазками придавая полонянке в своем медальоне выражение радостного и светлого ожидания. — Чтобы не смотрел на сущее вокруг него человек, подобно скотине в стойле, не понимая, готовый поверить любой вредной сказке. Чтобы знал, как взлетает мотылек с цветка, почему летит, что держит его в воздухе. Чтобы в силах был понять, что движет каждой тварью в ее полете или беге, в ее стремлении сквозь воды или землю, во всем, что составляет жизнь творений вокруг нас. И, может быть, дабы сам сумел однажды, уподобясь мотыльку или птице, взлететь к верхушкам деревьев в лесу, над кровлями города, к вершинам высоких гор.
— Соперничая, то есть, с ангелами господа? — с невинным видом спросил отец Руффино.
— Стремясь быть достойным небесного своего творца, — поправил Мастер, — не зарывать в землю талант, доверенный человеку небесным его владыкой. Ведь это — прямое веление господа, приведенное Писанием, не так ли?
— Смотря как его толковать, — покачал головою аббат.
— По логике разума и веры, — торжественно поднял руку венецианец. — Чтобы человек, все более понимая мир, все более возвышался до образа, определенного ему господней милостью и любовью. Ибо не мог господь сотворить человека сразу, в навеки готовом обличии, как верблюда или осла. Если уж по собственному подобию, то не одним, конечно, видом, а также сущностью, наверно — и духом тоже. Не будет достойно, отец мой, с любовью к богу верить, будто не сотворил человека господь, подобно себе, созидателем и творцом, все постигающим и перенимающим учеником своим и наследником!