Замок искушений
Шрифт:
— …Возможно, вы правы, но мне стало жаль его…
— Лучше бы вы пожалели тех, кого он погубил. Сестра моей подруги по пансиону отравилась из-за этого мерзавца. Он мог остановить распад в себе и разорвать цепь порока — на себе. Но если он не хочет сделать это — мсье Виларсо де Торан тщетно будет ждать от меня жалости.
Неожиданно в древесной кроне раздалось если не карканье, то нечто весьма похожее. Арман изумился — воронье обычно громко переговаривалось по утрам, но вечерами их никогда слышно не было. Элоди тоже вздрогнула и поднялась, сказав, что ей пора к Лоретт. Арман кивнул, и они побрели обратно в замок, она — первая, он — за ней. Но у входа Элоди замерла и стремительно
Арман смутно помнил, когда они возвращались с запруды вместе с Этьенном, никакой надписи над входом не было. Теперь буквы на стене снова читалась. Клермон, сжимая локтем трясущуюся руку Элоди, привычно скопировал каракули, и перевернул их на свет недавно зажегшегося венецианского фонаря. «… mors te cito abstulit, сaecus et immodicus, crudeli funere exstinctus».
— Бога ради, Арман, не выдумывайте ничего. Читайте, как есть.
Арман вдумался в текст.
— Это о мужчине. «…Смерть быстро унесла тебя, слепого и безрассудного, погибшего в муках» — Он тяжело перевёл дыхание.
— Точно ли о мужчине?
— Да, здесь окончания мужского рода.
— До гибели Габриэль это могло быть чьей-то нелепой шуткой, но теперь это не кажется таковой. Что здесь творится? Куда мы попали? Что происходит, Господи? — Элоди медленно вошла в темный холл. Клермон неожиданно вспомнил и, несколько путаясь, рассказал ей, что сказала ему старуха, случайно встретившаяся в горном ущелье. Элоди молча выслушала.
— И это вас не встревожило?
— Я подумал, что просто глупая старуха болтает вздор.
— Словосочетание «глупая старуха» не очень-то умно, Арман…
Клермон улыбнулся и почувствовал, его сердце заливает волна теплой нежности. Он кивнул и незаметно ласково сжал её пальцы. Он уже не любил. Он обожал её.
Этьенн, едва Элоди и Арман ушли в замок, вышел из своего укрытия. Он увидел их случайно, пытаясь закрыть раму и намереваясь погрузиться в фолиант Альберта Великого, но увидев, не мог не подумать, что Арман рассказал Элоди о его подозрениях. Он и сам не знал, хотелось ему или нет, чтобы мадемуазель д'Эрсенвиль узнала, кем была её сестричка. Подслушать разговор его побудило простое любопытство.
Услышанное ошеломило и покоробило его. Подслушивающий никогда не услышит о себе ничего хорошего, и эта жесткая максима сбылась на Этьенне. Он понял, что Элоди знает обо всём, и едва ли мог упрекать в чём-то Клермона, который, как думал Этьенн, рассказал всё Элоди. Его просили не разглашать только одно обстоятельство — о запахе в спальне покойницы. Но об этом речи и не было. Однако резкое и суровое самообвинение Элоди удивило Этьенна куда больше, чем Клермона. Суждение же о сестре, точнее, о сёстрах, несло печать приговора. Сам он рад был бы посмаковать эту тему — но именно посмаковать, а услышанное от Элоди не было смакованием. Сравнение же его самого с Дювернуа, благородная попытка заступиться за него Армана и не оставляющие никакой надежды слова Элоди о нём самом — заставили передернуться.
До Этьенна не сразу дошёл полный смысл сказанного. Вначале он просто чувствовал боль и раздражение — она совершенно равнодушна к нему и даже относится к нему с брезгливой неприязнью, подумать только — сравнить его с Дювернуа! Теперь он уже не мог тешить себя сказочкой, что она питает к нему склонность, но скрывает её. Это было даже не равнодушием, но отторжением. Отторгающая его женщина? Не любящая его и не влюблённая в него? Такого Этьенн просто не встречал.
Но и подумать, что Элоди просто играет равнодушие — не получалось.
Этьенна задело, что она удостаивала говорить
Её слова медленно и во всей полноте доходили до него. Этьенн долго пытался постичь мысли и склонности Элоди, — чтобы понять ту слабину, на которой можно сыграть, чтобы заполучить красотку в постель. Но теперь, когда эти мысли стали ясны для него — оторопел. Он полагал, что нет женщины, которой он не сумеет завоевать, и сотни побед, не стоившие ни душевных усилий, ни финансовых затрат, казалось, подтверждали его правоту. Но эта девица обладала таким мышлением, которое делало все его усилия напрасными. Проступивший характер был нравом настоятельницы монастыря. Этьенн не видел пути получить её — иначе, чем взять силой, но даже Шаванель, не брезговавший никакими мерзостями, к подобному относился гадливо. Этьенну же, привыкшему к обожанию и поклонению женщин, это и вовсе претило. Его возбуждало тщеславное осознание женского обоготворения, и проявить себя в агрессии значило невозможное — признать зависимость от женщины, а это он считал унизительным и невыносимым для себя.
Но даже не это было сейчас важным. Эта чертова красотка считает его мерзавцем? «Если из тебя сделали мерзавца и ты понимаешь, что ты мерзавец — перестань им быть…Если он, осознав свою мерзость, не пытается излечиться — пусть никого не винит. Если он не хочет сделать этого — он тщетно будет ждать от меня жалости…»
«Тщетно будет ждать от меня жалости…» Эти слова не оставляли надежды. Он хотел любви, а ему отказывают даже в жалости? Но это лишь болезненно задело, царапнуло пусть и до крови, но царапина есть царапина. «Он мог остановить распад в себе и разорвать цепь порока — на себе…» О чём она? Она как будто требовала от него чего-то. Остановить распад в себе? Что за бред? Она считает его мерзавцем из-за его интрижек с женщинами? Этьенн вернулся к себе и снова не взялся за том Альберта Великого. У него почему-то пропал интерес к причинам гибели Габриэль.
Гнетущая тоска, что поселилась в душе Этьенна, влекла его к этой черноволосой колдунье, что вышла из ночных вод в лунном свете и заворожила. Он хотел её любви. Теперь осознание, что он не просто нелюбим, но презираем, бродило в нём, словно кровавое винное сусло на мезге, вспениваясь и распространяя вокруг пьянящие миазмы. Он должен добиться её. Этьенн не привык отказывать себе ни в чём. Но как? Обычно он притворялся влюблённым, и нескольких взглядов и затаённых вздохов хватало, чтобы сердце девицы начинало таять. Этьенн постарался внушить себе, что дело просто в том, что он никогда не заигрывал с ней — и она, обидевшись на его равнодушие, теперь тоже изображает безразличие и злится. Это было проще, яснее, понятнее.
И вскоре ему удалось убедить себя в этой лестной для него гипотезе.
Никакой ум и здравый смысл неспособны избежать заблуждений там, где помрачена душа. Что ж, решил Этьенн, завтра же все переменится. Она будет смотреть на него, как и Лоретт, он насладится торжеством — и вышвырнет её, как и всех, кто был до неё. Этьенн ощутил в себе взыгравшую мощь, силу мужчины. Он победит. Неожиданно замер. Как действовать? Элоди предубеждена против него. Считает его мерзавцем — отчасти из-за Лоретт, отчасти — из-за того, что слышала о нём. Почему бы не сыграть ва-банк? Она считает, что ему нужно… как она сказала? — «остановить распад в себе…»? Ага. Вот и пусть для начала наставит его в добродетели.