Замок искушений
Шрифт:
Этьенн ослабел и внутренне сломался. Ему было свойственно пренебрегать тем, что ему предлагали и гнаться за тем, в чем отказывали. Он уже был готов дать этой женщине своё имя, титул, состояние. Она тяжело вздыхала, качала головой, уверяя, что не может ответить ему взаимностью, и его чувства не вызывают отклика в её сердце. Он пренебрёг её сестрой, пусть и в приватной беседе, но презрительно отозвался об их семье — а теперь предлагает ей себя и ещё смеет говорить о какой-то любви? Скольким до неё он говорил это? Правда ли, что он публично ославил мадемуазель***, опозорил мадам***, замешал в скандал графиню***? Последний скандал обессмертил имена его участников почти на полгода. Им он тоже говорил о страстной любви? Не расскажет ли он ей подробности этих скандальных историй?
— Элоди, я, возможно, жил неправедно, но вы можете исправить меня…
Про себя она подумала, сообразуясь с известной поговоркой, что горбатого исправит только могила, но вслух заметила, что не может представить себе чуда, которое исправило бы его.
— Пусть это будет чудо вашей любви…
— Таких чудес не бывает, — уверенно и жестко предрекла Элоди, стараясь не дышать: тяжелый мускусный запах, исходивший от него, был сегодня просто непереносим.
Этьенн бесновался. Любовь оказалась сильнее даже его самолюбия: он любил ту, что откровенно презирала его. Каждый Казанова рано или поздно обречён наткнуться на девицу Шарантон, как расплата за суетность распутника настигает худшая из кар — любовь. Этьенн невольно понял те погасающие, меркнущие от непереносимой боли взгляды женщин, когда он безжалостно покидал их, но сам переносить такую боль не мог.
— Элоди, перестаньте же шутить. Я люблю вас, я очарован, я прошу вас снизойти…
Лицо Элоди, до этого скучающее, вдруг напряглось, она вздрогнула и чуть отодвинулась. Этьенн резко повернулся. На пороге у входа стояла Лоретт. Коленопреклонённая поза Этьенна, его слова не позволяли истолковать ситуацию двояко. Элоди испугалась, взглянув на лицо сестры, искаженные черты которой выдавали неконтролируемую злобу и ненависть.
Лоретт круто развернулась и исчезла, Элоди же наградила Этьенна взглядом укоризненным и раздражённым. Ну вот. Теперь этот надоедливый, навязчивый и неприятный человек ещё и поломал с таким трудом созданное взаимопонимание с единственной оставшейся ей сестрой! Зная характер Лоретт, Элоди не могла надеяться, что им удастся быстро примириться.
Элоди была близка к тому, чтобы причислить его сиятельство графа Этьенна Виларсо де Торана к самым омерзительным явлениям мира — войне, моровому поветрию, сифилису, безбожью, чуме…
Внимание Этьенна к Элоди заметил и Клермон. Заметил — и почувствовал, что под ногами расступается пол. Арман был смиренен, нищета и скудость не только приучили его к самоограничению, но и научили пониманию того, как мало значит он в этом мире. Он куда как не считал себя равным Виларсо де Торану. Его прежние сомнения и страхи утроились. Ему казалось, что теперь, когда у Элоди появился выбор, она может отвергнуть его. При мысли об этом в глазах его темнело, но Арман понимал, что обязан будет подчиниться её решению. Правда, было одно обстоятельство, как казалось Клермону, было против Этьенна, и Арман пытался утешиться им в самые безотрадные часы.
Элоди — святая. Именно это в ней бесконечно привлекало, а порой пугало Клермона. Страшная, неженская жесткость суждений, безжалостное понимание того, на что слабые духом привыкли закрывать глаза, предельно четкое понимание добра и зла, ни разу ей не изменившее, — «совершенные духом приучены…» Да, Элоди — совершенна. Он именно этим восхищался в ней, и это же заставляло его трепетать — окажется ли он сам достаточно совершенным для такой женщины? Раньше ему иногда казалось, что она согласится разделить его нищету, но в другую минуту полагал, что не имеет права требовать подобного, и сомневался в силе её чувства к нему. Сам Арман знал, что уже привязан к этой девушке на всю жизнь, и даже отвергнутый, не сумеет вычеркнуть из жизни её имя, и её образ — из памяти.
Но ухаживания Этьенна, столь зримое, явное предпочтение, что граф поминутно выказывал ей… Арман был готов молить Этьенна о жалости, пусть только оставит ему Элоди… Он понимал, что никакое его унижение не способно смягчить такого, как его сиятельство, потом же робко помышлял, что Этьенн не может подлинно любить Элоди, и Элоди наверняка поймёт это, а порою думал, что она не примет любовь того, кто пренебрёг одной её сестрой и столь пренебрежительно высказался о другой. Но боялся её решения и каждый день с ужасом ждал, что она, извинившись, скажет, что полюбила другого. Несомненной красоте и богатству графа — что мог противопоставить он, нищее ничтожество? Но будет ли Элоди подлинно счастлива с Этьенном, человеком развращённым и далеким от понимания истинной морали? Разве может Этьенн составить счастье женщины? Может ли Элоди не понимать этого? Ведь раньше она высказывалась о нём достаточно резко…
Сомнения и душевная боль заставляли его искать уединения.
С той памятной и столь дорогой для него встречи в библиотеке, когда судорожное объятие открыло им их взаимные чувства, они по какому-то непроговариваемому соглашению не касались темы их будущего. Клермону было нечего сказать, а Элоди, видимо, ждала этих слов от него. Не говорили они и о своих чувствах друг к другу. Клермон боялся тогда сказать слишком много и не удержать себя в рамках сдержанности, а Элоди казалось, что нежность и забота Армана говорят о любви лучше всяких слов. Слова стираются и теряют смысл, когда проговариваются впустую.
…В этот вечер разыгралась непогода, прогулки были невозможны, и Клермон снова затворился в библиотеке. Элоди, заметившая его отстранённость, зашла под вечер к нему. В этот раз Арман, вконец измученный предположениями, опасениями и страхами, решил прояснить всё неясное для себя спонтанно, и потому некоторое время не мог от волнения найти слов. Но потом всё же сумел выговорить, что, заметив внимание к ней его сиятельства графа Виларсо де Торана, он не хотел бы… Клермон осёкся, заметив, что Элоди подняла голову и смотрит на него пристально и прямо. Снова нервно вздохнув, Арман, наконец, объяснил ей, что положение семьи и его самого не позволяет ему… Он беден и не может обречь её на нищету…Мсье Виларсо де Торан человек богатейший…
Взгляд Элоди потемнел, она выпрямилась, как струна, и голос её зазвучал ниже обычного.
— Мне казалось, что мы определились в наших отношениях…
— Я…я нищий, Элоди.
— Кто нищ, когда он любим? К тому же я принесу тебе приданое в сто тысяч франков, если ты не мот, при скромной жизни хватит, — губы Элоди странно кривились, — а впрочем, — неожиданно спохватилась она, и ещё больше помрачнела, — Бог мой… доля Габриэль… Стало быть, у нас с Лоретт по сто пятьдесят тысяч. Нищета тебе не грозит.
Арман почувствовал головокружение. Мысли путались. Элоди впервые сказала так открыто о том, что любит его. К тому же в первый раз обратилась к нему так интимно, на «ты»… Одновременно Арман оторопел. Почему-то, когда она рассказывала о своей бабушке, он понял, что и её семью постигла та же участь, что и его род. Сто пятьдесят тысяч? Сумма была запредельна. Клермон смутился и покраснел. Элоди видела его изумление и растерянность, и взгляд её чуть смягчился.
— Ты и теперь намерен уступить меня мсье Виларсо де Торану?