Замок искушений
Шрифт:
Сюзанн он полагал особой развращенной, но считал, что она, как и брат, — жертва несчастных обстоятельств, и был склонен жалеть её. Но жизнь в замке редко сводила их вместе, Арман мало приглядывался к ней, хотя и замечал, даже против воли, мощную женскую красоту мадемуазель Виларсо де Торан, но, помня её изначальное пренебрежение, сторонился девицы. Сейчас он просто ждал Этьенна, с тоской думая о результатах поисков Лоретт, прогноз которых был мрачен. Будь она жива — уже бы нашлась бы, полагал он. Тревога и опасения, внутренняя скорбь, хоть Арман едва ли понимал это, были для него благим оберегом от женских чар.
Сюзанн с улыбкой заговорила, и Клермон заметил, что она — живая и остроумная собеседница, умеющая расположить к себе. При этом она села на подлокотник кресла так, что его взгляд против воли все время останавливался на её груди. Она же по-прежнему весело болтала, а заметив, что в него сбился шейный галстук, предложила перевязать его, и не дожидаясь от несколько ошеломленного Армана ответа, развязала шелковый платок. Клермон счёл подобное фамильярностью, но подумал, что в тех кругах, где вращаются Этьенн и Сюзанн, возможно, такое поведение принято.
Нежные руки Сюзанн перевязывали его галстук, и от прикосновения её мягких прохладных пальцев по телу его прошёл легкий трепет. Но ему тут же вспомнился её презрительный взгляд, каким она окинула его по приезде. Трепет сменило отторжение. Сюзанн не заметив этого, улыбнулась ещё ослепительней и сказала, что ей не удалось завязать галстук как у лорда Брамелла, но, по её мнению, столь изящно, как у него, ни у кого и не получится.
В эту минуту вошёл Этьенн, по договоренности с сестрой задержавшийся на пятнадцать минут, вежливо извинился за опоздание, и мужчины занялись сундуком. Это заняло считанные минуты, потом Сюзанн предложила им выпить и, не успел Арман отказаться, как Этьенн уже усадил его в кресло, протянул бокал с коньяком и заговорил о встрече с мсье Бюффо. Тот сильно сомневается, что им удастся найти тело, если, разумеется, оно в пруду — если легкие полны воды, тело может всплыть и через месяц. Но герцог приказал сбить несколько бревен и пройтись по дну с баграми — пруд неглубок, может быть, зацепят. Арман слушал и мрачнел. Господи, когда же восстановят мост? Обещанная летняя идиллия оборачивалась кошмаром, и Клермон дорого бы дал, чтобы завтра же вместе с Элоди покинуть Тентасэ. Впрочем, грехом было думать, что это лето было для него тяжким — ведь он встретил свою судьбу… Но Клермону казалось, что над замком почти зримо сгущался мрак.
Сюзанн заметила, что лицо Клермона стало холодней и отрешенней, и заговорила о намеченном на послезавтра небольшом пикнике. Это пойдет им на пользу, поможет развеяться после этих непонятных кошмаров. Этьенн, сказав, что принесёт фрукты, вышел, а Сюзанн начала въявь кокетничать с ним — игриво и чуть насмешливо, смеясь над его заторможенностью. Она тормошила его и смеялась, и Клермон снова почувствовал, как медленно окутывает его марево запаха её тела. Он не мог отвести глаз от её груди, невольно рисуя в воображении то, что было скрыто, чувствовал гнетущее возбуждение и странное сонное головокружение. На несколько мгновений словно окунулся в её тело, потерял себя… Возникло томящее желание погрузиться в мягкую нежность шелковых простыней, ласковую негу алькова, теплые объятия Элоди… Элоди? Клермон вздрогнул. Что он здесь делает? Вернувшийся Этьенн удивился, увидев, что он прощается. Арман что-то пробормотал о мсье Бюрро, с которым хотел бы поговорить…
Этьенн вызвался проводить его.
Дорогой они молчали, Виларсо де Торан искоса поглядывал на Армана и лишь однажды спросил, как, по его мнению, надеется ли мадемуазель Элоди, что сестра её… жива? Арман кинул на него мимолетный взгляд. Он видел, что там, где речь заходит об Элоди, Этьенн теряет самообладание. «Да, она надеется». Этьенна это удивило. Ему казалось, заметил Этьенн, что мадемуазель Лоретт не была привязана к сестре.
Арман ничего не ответил.
По их уходе Сюзанн откинулась в кресле и задумалась. Это был афронт. Глаза Клермона затуманились на считанные мгновения — и тут же прояснились. Дыхание участилось, но вернулось в свой размеренный ритм. Пальцы чуть заметно напряглись на подлокотниках кресла — и расслабились. Вернувшийся Этьенн успокоил её. Клермон, видимо, холоден по натуре, он сам никогда не видел его возбуждённым, такие нелегко теряют голову, но это не значит, что не теряют её вообще никогда. Капля долбит камень не силой, но частым падением.
Клермон, расспросив мсье Бюрро, поспешил к Элоди. Та была измучена и грустна и, не зная, как успокоить её, Арман просто тихо сидел рядом, сначала обдумывая то, что сообщил мсье Бюрро, а оно не многим дополняло сообщённое Этьенном, потом думая о том, что могло случиться с Лоретт. Слово «самоубийство» то и дело всплывало в мозгу, но он усилием воли старался не думать о подобном исходе.
— Я слышала, как герцог говорил кому-то, что ночь в горах, если поранена нога или человек не может двигаться — смертельна. Становится очень холодно, даже летом, — Элоди подняла на него остановившиеся, полные ужаса глаза.
Клермон взял её ледяные ладони, пытался согреть их своим дыханием. Неожиданно вспомнил слова Этьенна. Зачем он вообще сказал их? Арман был умным человеком, но ум его не был картезианским. Клермон редко задавался вопросом, солгали ему или сказали правду — но пытался понять, зачем некто говорит ему то, что говорит — и тогда без труда понимал, что стояло за словами собеседника. Этьенн хотел натолкнуть его на мысль о том, что Лоретт не любила Элоди. Зачем? Вспышка ненависти Лоретт к сестре была вызвана ревностью. Или он хотел сказать, что причина в ином?
— Вы с Лорой в детстве дружили? — спросил Арман Элоди, лаская её пальцы и чувствуя странное напряжение.
— С Лоретт? Нет. Её и Габриэль отдали мадам Дюваль, а я… она не нравилась мне, и подруга Эмилия сказала, что ей предстоит четыре года пробыть в Шарлевильском пансионе. Я уговорила родных отпустить и меня. Я вернулась только два года назад, после смерти отца. Но и тогда — мы не подружились. Лора… Я чувствовала, что… раздражаю её, да и Габриэль тоже. Они… я слышала, считали меня синим чулком, монастырской послушницей, фанатичкой… Это все мадам Дюваль. Одна ничтожная и помраченная душонка способна отравить ядовитыми миазмами десятки душ.
— А ты… любила их?
Она посмотрела на него жалобно, как ребёнок.
— Я хотела… исправить их, объяснить им… Но сейчас… я понимаю, что просто не умела любить. Отец Легран говорил, «что бы вы ни делали, делайте это с любовью. Вы поймете, что причина ваших бед в недостатке любви, ибо такова причина всех бед мира. Надо любить всякого человека, видя в нём образ Божий, несмотря на его пороки. Нельзя холодностью отстранять от себя людей…» — Клермон посмотрел на неё долгим взглядом, вспомнив о Жофрейле де Фонтейне. Воистину только люди Духа ещё могут говорить сегодня о Божьей любви — для всех остальных она давно ничего не значила. Элоди горестно продолжала. — Умела ли я так любить? Разве я была к ней милосердна? Разве не превозносилась я над ней в гордыне моей, считая глупой и доступной? Разве меня не раздражала её страсть? Вразумить можно, только любя, я же злилась… — Она разрыдалась. Чуть успокоившись, через несколько минут продолжила, — мать говорила, что любовь есть вершина всех совершенств, но стяжать любовь может только тот, кто стал бесстрастен, освободился от склонности к блуду, гневу, лжи и гордости… Я не умею так любить. — Элоди печально посмотрела на него.
— Но ненависти к тебе Лоретт не испытывала?
— До приезда сюда… кажется… нет… Да и потом… Это всё этот человек. — Элоди неожиданно и зло рассмеялась, хотя в смехе вновь, как когда-то, зазвенел бьющийся хрусталь. — Но Господь покарал его за дела его. Или Дьявол.
— Ты полагаешь…
— Только возмездием я назову его дурную любовь. Может ли человек, для которого бог — похоть, стяжать любовь? Любовь — это акт веры, и если в человеке нет веры, то в нём нет и подлинной любви. Неужели он надеется, что я могу полюбить его? Безумец. Это его кара и за Лоретт, и за сотни таких лоретт. Это наказание и вразумление ему, как гибель сестёр дана во вразумление мне. Нас всегда вразумляют, каждый день учит нас — и не надо винить Господа, если мы не учимся — и на бедах наших, и на бедах ближних. — Она умолкла, потом неожиданно спросила, — но ты по-прежнему близок с ним… Почему?