Замок искушений
Шрифт:
Этьенн чувствовал себя ужасно. Несмотря на то, что смерть Лоретт, кажется, не была самоубийством — легче ему не стало. Воображение навязчивое, как душный кошмар, рисовало его измывательство над покойной. Что он наделал, Господи? Не подходя к Элоди, Этьенн сел на поваленную корягу, беспомощно опустив руки, глядя на пруд. Лицо его было измученным и больным, и Элоди поймала себя на мысли, что ей жаль его. Надломленная и щемящая красота этого лица, искажаемая порочностью, сейчас проступила в какой-то подлинной чистоте и горести. Она подошла к нему, пробормотала что-то сочувственное, несколько мягких фраз — на что хватило сил. Он поднял на неё глаза, тяжело вздохнул и кивнул. В склепе, стоя у заполненных трех ниш и озирая три, остающиеся пока пустыми, Этьенн подумал о том, что всё как-то нелепо и страшно. Но мысль эта его не ударила и не напугала. Страха Этьенн не знал, но что-то томило до желания расцарапать ногтями грудь. Неожиданное сочувствие Элоди было приятно ему, но оно мало что меняло в его мрачных предчувствиях. Он поймал себя на гнетущем ощущении грозящей неминуемой беды, чего-то неотвратимого и мучительного.
Клермон читал на лице Элоди только утомлённое безразличие и усталость. Смерть Лоретт оставила её в одиночестве. Она осталась последней из рода, у неё теперь не было близких. Как ни эфемерны были их родственные связи, как ни мала была привязанность к ней сестёр — она была лучше той пустоты, что воцарилась в душе. Мысль о причинах смерти Лоретт не сильно затронула её. Что за разница — что случилось с ней, если её нет и не будет никогда? Смерть без покаяния, без последнего причастия — ужасна, и гибель самой Лоретт усугублялась пониманием, что та погубила свою душу. Сбылись её самые дурные предчувствия, но и они не рисовали ей того, что случилось в Тентасэ.
Габриэль… Лоретт…
Клермон, после того, как проводил измученную Элоди к себе и уговорил лечь, направился в библиотеку, где оказался не в одиночестве, а в обществе его светлости. Тот появился на пороге неожиданно, странно оживлённый, точно взвинченный, жесты его были как-то особо резки и порывисты. Клермон снова ощутил что-то неясное и смутное. Этот человек, чем-то нравящийся ему, почему-то настораживал и порой даже чуть пугал. Робер Персиваль улыбался, — но Армана слегка лихорадило от его улыбки, он вперял в него взгляд внимательных и доброжелательных тёмных глаз, — но юноша ощущал странную дрожь во всём теле, герцог шутил, — но становилось неуютно. Арман что-то будто понимал, но понимание не оформлялось в нём, не облекалось в слова.
Тот же, опершись о полку камина, горестно жаловался.
— Буду откровенен с вами, мой дорогой мсье де Клермон, происходящее в моём доме нервирует меня. Это просто чёрт знает что такое. Скажу искренне, я наблюдал за своими гостями. Мне, старику, всегда приятны молодые люди. Среди их юношеских забот, пыла, игр и свежести, невольно оживаешь, молодеешь душой и телом. Ради этого я и пригласил сюда молодого графа с друзьями. Я не пожалел, особенно приятны были беседы с вами, юноша, и с его сиятельством. Но смерть этой несчастной милой девочки, столь изысканного и обаятельного господина, как мсье де Файоль и очаровательной мадемуазель Лоретт, просто потрясли меня. Вы представляетесь мне весьма разумным молодым человеком. Мне хотелось бы выслушать ваше мнение об этом. Что происходит, виконт?
Клермон заверил его светлость, что пребывает в полнейшем недоумении — равно, как и все остальные.
Когда герцог ушел, Арман странно напрягся. Во время беседы с ним его светлость стоял возле камина, почти также как тогда, в Бархатной гостиной. И также опирался на каминную полку… Клермона вдруг пробрало морозом. Он понял, почему удивился тогда, в Бархатной гостиной, когда Огюстен пронес мимо него зеркало. Да, он видел там фигурку Элоди…
…Но ведь он не увидел в нём стоящего рядом с ней герцога де Шатонуара. Его там не было. Чертовщина какая-то.
Арман почувствовал, что сходит с ума и тут же уверил себя, что просто ошибся. Зеркало пронесли мимо за считанные мгновения, вот ему Бог…, а точнее сказать, чёрт знает что и померещилось.
Мсье Бюрро сказал Этьенну, что сегодня в ущелье доставлена почта, кажется, есть письмо и для него. Этьенн отстранённо кивнул, даже не поняв. Письмо? Зачем? От кого? Он с трудом поднялся, опираясь на перила, двигаясь медленно и с трудом добрёл до спальни. Он не спал ночь и сейчас чувствовал неимоверную усталость. Глаза его были воспалены, веки запеклись и просто слипались. Этьенн присел на кровать, потом откинулся на подушку. Мгновение — и он уже провалился в сон, точно в стог сена, последнее, что он помнил, это что-то забытое, что он непременно…
…Проснулся он далеко к вечеру, и долго не мог вспомнить, как оказался в постели. Обожжённый труп Лоретт, склеп, ласковые слова Элоди — это был сон? Постепенно события дня восстановились в чуть отдохнувшем мозгу. Этьенн всё вспомнил. На столике у дивана на крохотном серебряном подносе белело письмо. Ну, да, мсье Бюрро что-то говорил о почте. Почерк был смутно знаком ему, печатка же была семейной. Он лениво вскрыл письмо, надавив на сургуч.
Свиток содержал два письма. Почерк на одном Этьенн узнал сразу — оно было от дяди Франсуа. Второе было подписано его управляющим.
«Мой мальчик, начал он читать письмо от Франсуа Виларсо де Торана, получив твое письмо из Гренобля, я полагал, что смогу дождаться тебя, хотя ничего так не боялся, как встречи с тобой. Но теперь я понял, что её не будет. Я просто не доживу до осени, так говорит наш врач, и я не имею оснований не верить ему — угнездившийся во мне недуг убивает меня столь быстро, что сил моих недостает даже на то, чтобы удержать в руках перо.
Тьенну, дитя моё, прости меня. Я не знаю, когда в душу мою проник чёрный умысел погубить тебя, чтобы унаследовать титул и вотчину, но горе мне, что я не отверг его. Я побоялся убить тебя, но Дьявол всеял в меня черное побуждение растлить твою душу, я счёл, что растленные помыслы погубят тебя сами, а я, по окончании срока опеки над тобой, получу всё. Но вот срок опеки кончился, я изувечил тебя — но что я получил, кроме невыносимых болей в груди, которые сведут меня через несколько дней в могилу? «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит…» Почему Бертран не сказал мне этого раньше? Прости же меня, мальчик мой, пусть и Сюзанн простит меня, — если сумеет. Стоя у мрачной бездны ада, тяжело думать, что ты принёс столько зла. Я все время вспоминаю твое лицо тогда, в детстве, твои глаза преследуют меня. Прости меня, прости меня, прости меня… Молись обо мне.
Рука моя слабеет. Ты говоришь о герцоге де Шатонуаре… Я не знаю такого, у нас нет такой родни, и точно, что никто из наших родственников не живет в окрестностях Гренобля. Ты не ошибся? Впрочем, это не…»
Письмо было не окончено. Второе содержало сообщение управляющего, что вчера, в пятницу 17 августа, мсье Франсуа Виларсо де Торан скончался.
Несколько минут Этьенн сидел, не шевелясь и почти ни о чем не думая. Потом медленно перечитал письмо дяди. Ему смутно вспомнился Шаванель, но воспоминание не задержалось в душе, вытесненное другим. Арман ведь говорил… но сам он полагал, что тот не прав. Франсуа хотел его смерти? Дядя Франсуа? Этьенн чувствовал себя болезненно задетым и точно оплеванным. Почему? Он почувствовал странную горечь. Что с ним? Редко кто был так добр к нему, позволяя поступать по собственной воле, как дядя… Ведь он, Этьенн… он всегда… любил его. Любил безоглядно и чисто, — как самого близкого человека, всегда способного понять и выслушать, доброго наставника и снисходительного друга.
Франсуа хотел убить его? Желал его смерти?
Глаза Этьенна наполнились слезами, что удивило его не меньше письма. Он… не хотел, не хотел терять этого уже ушедшего человека — он не хотел думать о нём, как о своём убийце. Он просит простить его?
Этьенн лихорадочно схватил письмо и перечитал его в третий раз.
На ватных ногах поднялся, взял оба письма и, споткнувшись на пороге, и едва не упав, вышел в коридор. Он хотел пойти к Сюзанн, но спертый воздух коридора затруднял его дыхание, и он побрёл к выходу. На скамье сидели Клермон и Элоди, и Этьенн с неожиданной властностью поманил к себе Армана. Клермон под испуганным взглядом Элоди поднялся и подошёл к Виларсо де Торану. Тот молча протянул ему письмо и не отрывая глаз смотрел, как тот скользил глазами по строчкам.