Замок из песка
Шрифт:
Мне вдруг впервые подумалось, что сложением Иволгин совсем не напоминает атлетических танцовщиков, которых обычно изображают на открытках и с которых отливают фарфоровые фигурки для музыкальных шкатулок. Стройный и худощавый, он казался гибким, как тростинка. Но под черным трико тренировочного костюма упруго бугрились стальные мускулы, а в каждом жесте чувствовалась сила готовой вот-вот развернуться пружины.
Но свою вариацию Леша оттанцевал не так чтобы очень, а забежав за кулисы, вдруг сморщился, согнулся почти пополам и с силой прижал обе
— Вам плохо? — тревожно спросила я, трогая его за плечо. — Сердце, да? Может, врача позвать?
— Да нет, все нормально, — выдохнул он, прикрыв на секунду глаза. И снова выбежал на сцену.
Девочка из кордебалета, стоящая неподалеку, проводила его меланхоличным, ничего не выражающим взглядом.
— Пить надо меньше, — заметила она, когда я посмотрела на нее, ища успокоения и поддержки. — Нажрался поди вчера опять, вот теперь и загибается…
— Он что, выпивает?
— Все выпивают. — Девочка стянула с ног полосатые гетры и, свернув в клубочек, закатила их под железную тумбу. — Только надо меру знать и голову иметь. Возраст-то уже не пионерский, и дыхалка не та, и сердце, конечно, посажено… Ну, хочется, наверное, человеку на пенсию. Раз хочется, пожалуйста! И без него есть кому танцевать.
Может, во всем был виноват синеватый свет софитов, а может, Иволгин и в самом деле выглядел немного бледным. Но прыжки с заносками выполнял технично и с вращений больше не срывался, не докрутив по полтора-два оборота. Я смотрела на его темные, отливающие сталью волосы, на его полуоткрытые губы, на напряженно сведенные брови и думала о том, что ему и в самом деле уже тридцать четыре. А значит, до официальной балетной пенсии осталось совсем немного. И что танцевать нам вместе всего лишь год или два. А потом?..
Репетиция закончилась примерно через час. Можно было спокойно ехать домой. Но я все же решилась и подошла к Алексею. Он посмотрел на меня беззлобно, но с оттенком легкого недоумения:
— Что-нибудь нужно, Настя?
— Нет, — я машинально поправила ворот своего роскошного кашемирового джемпера, — просто хотела сказать, что посмотрела на вас с Ушаковой и вроде бы что-то поняла. К следующей репетиции постараюсь…
— Ох, до чего же все у тебя серьезно! Прямо как в первом классе! Не переживай, все получится…
Посчитав разговор законченным, он повернулся, чтобы уйти. И тогда я, совсем как «театральный придурок» Славик четыре года назад, спросила:
— А вам в какую сторону? — И тут же, заторопившись, добавила: — Мне сейчас на пятый автобус. Может быть, нам по дороге?
Честно говоря, в моих словах имелся совершенно четкий расчет. Мне действительно нужно было на пятый автобус, но и Алексей мог с одной пересадкой доехать до своего дома только на нем. Другой транспорт в ту сторону просто не ходил.
Затаив дыхание, я подняла на него полные надежды глаза.
— Вообще-то по дороге, — Иволгин улыбнулся, — но я, к сожалению, до Лесной хожу пешком. Так что всего доброго, Настя…
А ночью мне долго снились его короткая темная дубленка и лохматая шапка, прощальный быстрый взмах руки и чуть близорукий прищур карих глаз. И мое бедное тело — впервые после расставания с Сашей — отчаянно просило мужчину. Но не абы какого, а единственного Мужчину в мире. Моего хорошего, любимого Лешеньку.
Великие балерины обычно охотно и подробно вспоминают в мемуарах свой первый выход на сцену. Наверное, мне не суждено стать великой, потому что впечатления от дебютной «Жизели» до сих пор хранятся в моей голове в виде яркого и сумбурного калейдоскопа.
Вспоминается высокое зеркало в уборной и отраженные в нем незнакомые, испуганные глаза. Не мои глаза, нет! Потому что чужими кажутся и эти широкие черные полосы «подводки», тянущиеся до самых висков, и эти накладные, неестественные ресницы, и румянец, болезненно-яркий, словно у чахоточной. Фарфоровая кожа под слоем театральной пудры, волосы, заплетенные в тугие косички и сколотые на затылке.
В дальнем полутемном углу стоит тетя Надя из костюмерного цеха с нарядом Жизели, перекинутым через руку. Скоро она закрепит на моей спине голубой лиф, расправит складки воздушной юбки, одернет фартук и, наверное, скажет: «Ни пуха!» А пока парикмахерша заканчивает поправлять ленты в косичках и успокаивающе, как профессиональный психотерапевт, приговаривает:
— Ничего не бойся, все будет хорошо. Только не забудь про меня перед сценой сумасшествия. Ленты распустим, волосы шпилечкой сколем. Мотнешь один раз головкой, они и рассыплются… Нет, вы только посмотрите, Надежда Петровна, не Жизелька у нас, а чудо! А косы-то, прямо в три пальца толщиной! Такие волосы и распускать приятно. Не то что у некоторых! Разлохматит иная свои патлы, а там два пера в три ряда, будто она уже в первом акте полгода в могиле пролежала и вся пооблезла…
Потом стук моих пуантов о мраморный пол коридора. Еще одно зеркало, и еще одно… Господи, как же их много! И во всех отражаюсь я — испуганная, беспомощная, одинокая… Настя Серебровская в роскошном, оливкового цвета кардигане, похлопывающая меня по плечу и говорящая:
— Все хорошо, все нормально. Ничего не бойся!
От нее пахнет яблоками и «Паломой Пикассо»…
И снова: «Все хорошо, все будет нормально». Но это уже Надежда Ивановна. Я стискиваю руки на груди, потом сжимаю кулачки и отчаянно трясу головой:
— Нет, нет, ничего не получится!
Жду, что сейчас Третьякова прикрикнет, но она только гладит меня по голове, перебирая пальцами туго затянутые косички…
Прямо передо мной картонная стенка декорации. Со стороны зрительного зала это сельский домик с развеселыми окошками и пышным кустом у двери. Через эту дверь уже десятки раз выбегали на сцену и Лазорева, и Серебровская, а сегодня предстоит выбежать мне. В эту дверь будет стучаться влюбленный граф Альберт, и возле нее оставит свои цветы несчастный Ганс — Алеша Иволгин…