Замысел
Шрифт:
Через полчаса мы опять сидим и пьем кофе с коньяком. Передо мной молодая привлекательная женщина, на шесть лет моложе меня. Волосы высушены феном и струятся, глаза, губы, ногти слегка подкрашены. Белый свитер ей, смуглой, очень к лицу. Да, у ее мужа была губа не дура.
Мы опять говорим о нем. Райка хочет знать ответ на вопрос: зачем он пошел на такие лишения?
– Зачем и для кого? Для народа? Для человечества?
– Не тебе задавать мне этот вопрос, – говорю я. – Ты знаешь, для кого он на это пошел. Она только на секунду смущается.
– Извини, что я об этом… Но ты, если подумаешь, то согласишься, что он всегда был настроен на то, чтобы думать о народе и человечестве. Просто
И кто ему за это скажет спасибо? Не пропадет наш скорбный труд? Пропадет. Жертвы не напрасны? Напрасны. У тебя сигареты есть? «Саратога»? Никогда не слыхала такого названия. Американские? Ничего, неплохие. Вот я еду в метро, смотрю на людей и думаю: неужели они все живут нормальной жизнью, ходят на работу, получают зарплату, ездят в отпуск, влюбляются? И за ними никто не следит, не ходит, никто их не допрашивает, не подвергает приводу, не обыскивает. А как тот генерал из анекдота, знаешь? Который спрашивает своего адъютанта: а что, разве еще…утся? [17] Слушай, а у тебя с Василием все хорошо?
[17] См. примечание 16.
– А что бы ты хотела от меня услышать?
– Я бы хотела, чтоб у тебя все было хорошо. Правда. Так вот, знаешь, насчет того, кому это нужно. Никому это не нужно. Кроме вот этих, которые там стоят. Им нужно. Им нужны борцы за правду, за справедливость, враги народа, чтобы было за кем бегать и получать зарплату, премии, надбавку за опасность и работу на открытом воздухе. А больше никому не нужно. Ты знаешь, ты можешь думать обо мне, что хочешь, но я ненавижу эту страну и этот народ.
– Опомнись, Раечка, – говорю я ей. – Страна – это одно, а народ – другое. Страна – это просто географическое пространство, леса, поля, реки, моря, озера. А народ… Причем тут народ?
– А кто же причем? Эти люди, которые в очередях бубнят: зажрались, в войну было хуже – они кто, приезжие, что ли? А тетка моя в Воронеже, старая большевичка, мне говорит: в Воронеже перебои с хлебом оттого, что крестьяне кормят хлебом свиней. Я ее спрашиваю: а где ж эти свиньи, которые наш хлеб пожирают, где они? А у нее и на это ответ: слишком много кошек и собак развели, они все мясо съели. Вот смотрю и думаю, ну за что же мой несчастный старый дурак жизнь свою отдает? Ради этих людей? Но они же не хотят его жертв, они жили в свинстве, живут в свинстве и дальше хотят жить в свинстве. Но это в конце концов их право. И они собою довольны.
– Ты не права, Раюша, – возражаю я мягко. – Они не довольны. Они за биты, запуганы, унижены и несчастны. Они никогда не знали нормальной жизни, и страх говорит им, что надо довольствоваться тем, что есть, лишь бы не было хуже. Но есть же и другие, ты сама знаешь, есть правдолюбцы, которые ходят и выражают открыто…
– …Девяносто девять процентов законченные психи. На Западе вокруг них поднимают шум, и там, может быть, правда, таких насильно не лечат, но они все-таки действительно сдвинутые, с бредом переустройства, манией величия и преследования. А все остальные разве не народ? Партия и КГБ из кого состоят? Из инопланетян? Может, их нам из Франции выписали? А эти тысячи, которые каждый день выстаивают очереди и давятся до обмороков, чтобы взглянуть на высохшее чучело, или выходят по праздникам на Красную площадь и из своих тел выкладывают околесицу – СЛАВА КПСС? Они не народ? Но где же тогда народ? Где он? Куда спрятался?
– Только
– Не бойся, я сейчас злая, а от злости я никогда не плачу. У тебя очень вкусные сигареты. Можно еще?
Сигарету она держит по-мужски, большим и указательным пальцами.
– А вот, – приступает к новому разоблачению, – еще говорят, что русские – открытые, приветливые, доброжелательные.
– А разве это не так?
– А разве так? Я, когда от лагеря к станции шла, встретила одну дуру с ребенком. Какой у вас красивый, говорю, мальчик. Так она что-то пробурчала и кинулась со всех ног бежать, и знаешь почему? Потому что у меня глаза черные, сглажу. Да везде, на каждом шагу, ищут крамолу, тайные письмена, кабалистические знаки, вредителей. Моя сестра достала ребенку банку швейцарского сухого молока, так ее врачиха пришла в ужас. Как? Что? Разве можно такое ребенку? Это же у них сделано, вы не знаете, какую они отраву могут подмешать. А вчера своими глазами видела, на улице Горького простые советские люди схватили и волокли в милицию иностранца. Шпион, фотографировал… Что, ты думаешь, он фотографировал?
– Очередь в Елисеевском.
– Если бы! Он фотографировал здание Централъного телеграфа.
Докурив последнюю сигарету, поднимается.
– Ну вот. Ты меня пригрела, обласкала, подкрасила, теперь смерть как не хочется опять выходить на улицу и вести за собой толпу этих ублюдков.
Я ее понимаю, но ничем помочь не могу.
Она уходит, я подхожу к окну. Мне не видно, как она выходит из дому, но я слышу, как остановился лифт. Выйдя, она пойдет сразу направо к арке, и я ее так и не увижу. Зато я вижу, как человек в длинном пальто торопливо идет к машине, а машина движется ему навстречу, подбирает его и потом второго, что стоял на углу, и исчезает за поворотом.
Ну вот, теперь можно и мне расслабиться. Я наливаю себе полстакана коньяку, выпиваю и, положив голову на руки, реву, как корова. Дело в том, что этот страшный, бритый, беззубый старик, к которому Раиса ездила в лагерь, и есть мой первый муж Егор Королев.
Да, скифы мы, да, азиаты мы…
В конце сентября 1956 года Хрущев, решив перестроить столицу, позволил строительным организациям временно прописывать немосквичей. В эту лазейку ринулись многие, в том числе и В.В., который очень разочаровал руководство ПМС-12, не проработав там и двух месяцев.
В конце концов устроился он на работу в Бауманский ремонтно-строительный трест и получил направление в общежитие – Доброслободский переулок, 22. Это был четырехэтажный дом, построенный под военный госпиталь, но, по причине непрохождения какого-то испытания, отданный под жилье бессемейным строителям.
Внутренность общежития, прямо начиная от входа, была вошедшим одобрена. Широкий коридор, новый линолеум на полах, свежая краска на стенах. В красном уголке телевизор КВН с большой наливной линзой. Все чисто и прибрано, словно перед приходом высокой комиссии.
По просторной каменной лестнице он поднялся на второй этаж и нашел комнату 8.
Приоткрыл дверь и отпрянул. Летевшая навстречу бутылка просвистела мимо левого уха, пересекла коридор, врезалась в стену и звонкими брызгами осыпалась на пол.
В. В. удивился и увидел перед собой смущенное, но не очень, лицо господина лет пятидесяти, в матросской тельняшке и холщовых штанах, одутловатого, лысого, с густыми кустистыми бровями.
– Извините, – сказал господин, – это я не в вас.
– Я так и подумал, – сказал В.В., уже заметив отскочившего в сторону другого человека, примерно того же возраста, что и первый, но гораздо щуплее и с мелкими чертами лица.