Шрифт:
Сижу это я на днях у себя во дворе, старые кости на солнышке грею, вижу — идет мимо Юмер, пастухом он у нас в кооперативе, Расиму зятем доврдится.
— Здорово, — говорит, а сам головой мотает.
— Здравствуй, — говорю, — здравствуй! Чего это ты башкой вертишь?
— Оттого, — говорит, — верчу, что мы там, в кошарах, не знаем, где подмогу найти, людей нету, хоть рожай, а ты тут посиживаешь, носом клюешь. Пошли, говорит, подсобишь малость, а то я с ног сбился. И деньжат подработаешь, и посмотришь, как искусственное обсеменение делается.
— А вы чего обсеменяете? Пшеницу, рожь?
— Какая
Вишь ты, овец обсеменяют! Какая мода пошла!
— Это что же, Юмер, — спрашиваю, — бараны все перевелись, что вы взялись овец обсеменять?
— Перевелись, — говорит, — не перевелись, а нехватка есть. Пошли, сам увидишь. А я тебе каждый вечер куркмач варить буду!
С того дня, как я себе ногу повредил, я ни разу в лесу не бывал, даже заскучал по нему, да и погодка выдалась славная, солнышко ровное такое, нежаркое. Отчего, думаю, не сходить с Юмером на овечье зимовье, поразмяться малость да поглядеть? Крикнул я своей старухе:
— Давай неси ямурлук (суконная бурка)! Да хлеба в мешок положи!
Юмер до того обрадовался, что подмогу себе нашел, рожа расплылась от уха до уха. Подхватил и ямурлук мой, и мешок, чуть меня самого на загорбок не посадил! Старуха, было, осерчала, но я посулился грибов принести, и она смилостивилась.
Ать-два, ать-два, и полезли мы на Кривой верх, где у нас кошары стоят. А верх этот не зря кривым зовется — тут тебе и тенек, и припек, и кругом все видать, аж дух забирает! Перелиица, к примеру, стоит, насупротив, вся темной елью точно чадрой укутанная. А левей нее Карлык белолобый, мало ему на земле места, так он в небо полез, невесть чего ищет! А за Карлыком еще вершины тянутся, друг к дружке жмутся — зеленые, желтым прихваченные; какие — острые, как песий клык, какие — округлые, гладкие. Загляденье, да и только!
Юмер говорит мне:
— Хватит, дядя Каню, глаза таращить, давай дело делать, покуда светло, потому скоро смеркаться начнет.
Пошли мы с ним в барак ихний. Внутри барак как барак, в одном углу пол настлан, и окошко есть, и печка, а в другом высится этакий косматый баранище — меринос! Уставился на меня, глаза кровью налитые, шею напружил, вот-вот бросится и подцепит меня своими страшенными рогами.
— Юмер, — говорю, — остерегись!
— Ничего, — отвечает Юмер. — Он оттого злобится, что третий день ни овцы, ни ярочки не видал. — А как, — говорит, — мы ему сейчас овцу предоставим, он враз отойдет, перестанет злобиться. Веди, — говорит, — сюда овцу, только смотри — беленькую какую, до черных он не больно охочий... Он, — говорит, — у нас русской породы и, видать, больше к светлым привык.
Приволок я из загона овцу. Баранище, как увидал меня, голову задрал, с ноги на ногу переступил, всхрапнул да и застыл на месте.
— Пускай овцу! — говорит Юмер. — А сам у двери стань.
Ну, отпустил я овцу, отошел к двери, а баран не на овцу глядит — на меня.
— Стесняется, — говорит Юмер. — Да ничего, привыкнет. Ты не бойся! Обсемеление, — говорит, — зоотехник проводить должен, а он вместо того, чтобы дела делать, дернул в Лясково к учительше, а здесь все на меня свалил. А мне одному нешто управиться? То ли овцу держать, то ли у барана семя собирать...
Юмер, значит, приговаривает себе, а я с барана глаз не свожу. А уж баран, доложу я тебе!
Пока я все это соображал, меринос одолел стыд и пошел к овце. Подступился к ней, шею вытянул и — глядь! — мордой к ее морде прижался и замер. Целует, значит! Овца стоит как привязанная. А он голову повернул, проверил, на месте ли вымя, да опять взялся лизать ее к ушам, вроде как причесывает. Как до ушей дошел, всхрапнул. Овца шевельнулась.
Кричу Юмеру:
— Держи овцу! Убежит!
А Юмер мне:
— Не бойся, уговорит он ее. Пускай чуток поломается, женский пол без фасону не может. Ты, — говорит, — покури пока, еще время есть! Кавказские мериносы, они особого нрава. Об одном, — говорит, — прошу. Как соберется он на нее вскочить ты, хватай ее за уши и держи, чтоб смирно стояла, а я подставлю посудину, чтоб зоотехниковское дело сделать. Покуда милуются они, время есть, а вот как кончат — не зевай!
Только он это сказал, баран наш как начнет загребать копытами, вроде землю роет... Шею выгнул, то одним копытом притоптывает, то другим, потом морду задерет да раза два-три обежит вокруг овцы, космы так и развеваются. Потом опять замрет, и опять примется перебирать копытами, плясать...
Уж и не знаю, пляска то была или это он силу свою перед овцой показывал, удивить, поразить ее хотел, но чудно было глядеть, как этакая махина носится, развевая космами, молотит по земле копытами, распаляется и сопит, пока пена не выступила. Тут баран, запыхавшись, опять подошел к овце и лизнул ее в морду. Она тоже его лизнула... И тогда, попригладив ее от ушей до хвоста, он полез покрывать ее...
— Держи ее за уши! — заорал Юмер.
— Сам, — отвечаю, — держи! Я посудину подставлю!
Юмер, значит, ухватил овцу за уши, а я подставлять посудину не стал, отпихнул ее ногой, и меринос покрыл овцу по всем законам божьим... Обидно мне показалось, чтобы после таких целований да милований все прахом пошло!
Юмер как на меня напустится:
— Рехнулся ты, что ли, или шутки шутишь? Да мы с одного такого захода могли б не одну, а с полсотни овец обсеменить!
— Ничего, — говорю, — он еще сдюжит.
— Да ведь ему еще разогреваться надо! А на дворе, глянь, смеркается уже.
— Разогреется небось. Это тебе не разогреться, а он разогреется!
Тут мой Юмер совсем взъярился:
— Ты на что это намекаешь? А ну, выкладывай!
— Садись, — говорю, — и нечего на меня глаза выкатывать. Угости цигаркой, я тебе все и выложу... Только не забывай и на барана поглядывать.
— Чего мне на него глядеть? После драки кулаками не машут!
— Вот сейчас самое время на него и глядеть — после драки-то. Ты скажи мне, он чего сейчас делает?