Заноза в сердце
Шрифт:
— Овцу лижет.
— То-то и оно! Ты б на его месте уже давно бы храпел, а он кавалер, лижет ее благодарит, значит.
Засмеялся Юмер:
— Ишь, до чего додумался!
— А ты, каждый божий день на овечьи свадьбы глядючи, никогда ни до чего такого не додумывался?
— Додумывался, — говорит, — как не додумывался.
— И до чего ж ты, — спрашиваю, — додумался? Посудину подставлять? „Додумался он... Ладно, давай следующую свадьбу ладить, а то стемнеет. Да не на пуп свой, а на барана гляди, как он действует. И ума у него набирайся!
Вывели мы
Сыграли мы и третью свадьбу, и четвертую, материала для обсеменения собрали не на полсотни — на полтыщи овец.
Тут я Юмер у говорю:
— Давай корми мериноса и спать пошли!
— А куркмач варить не будем?
— Не будем! .Спать ляжем!
Загнали мы овец в кошару и легли. В бараке, показалось мне, духотища, так что легли мы на вольном воздухе под открытым небом, как говорится. А уж небо в ту ночь было — и не пересказать! Звездочки высыпали яркие, точно росой умытые, одни этак робко-робко помаргивают, другие — серьезные, не шелохнутся, в глаза тебе заглядывают и допытываются:
„Ну как, дядя Каню, а?“
„Да вроде хорошо все...“
„Хорошо-то хорошо, а могло бы ку-уда лучше быть! Ну-ка, поразмысли!“
„Да уж мыслил, хватит с меня! Время спать!"
„Может, и время, да ведь не уснуть тебе! — Так и режет мне правду в глаза самая высокая и ясная звездочка. — Потому что совесть у тебя нечистая. Сорок лет с женой живешь, а скажи честно, как на духу: хоть раз в жизни поплясал ты так перед женой перед своей? Поплясал, а? Догадался ль хоть раз приласкать ее? На ухо словечко любовное шепнуть, как шептали друг дружке баран с овцой?“
— Юмер! Дай-ка спичку, — говорю. — Костер разожгу. Не спится что-то.
— Чудно! — говорит Юмер. — И мне тоже.
— С чего бы?
— Да жестко. Должно, мало сена подстелил.
— Что ж, — говорю, — подстели побольше. Только хоть копну целую подстели, мягче тебе не станет. Потому не снаружи тебя колет, а изнутри. Понял, нет?
Сник мой Юмер, словечка в ответ не сказал, но поднялся. Разожгли мы с ним костер, искры запрыгали, звезды попрятались, и остались мы с ним вдвоем с глазу на глаз.
— Болит, — говорит, — у меня вот тут, внутри!
— Может, баран задел?
— Не баран, — говорит, — а ты меня задел, ты! Словами своими! Так задел, что по сю пору очухаться не могу.
Уж коли Юмер, завзятый молчун, за один раз столько слов вымолвил, значит, и впрямь крепко его зацепило.
— Ты, — спрашиваю его, — не слыхал, какие слова мне давеча звезды говорили?
— Звезд я не слыхал, я слушал, как сверчок тут один заливался: тр-р-р... тр-р-р.... Слушал я его и дивился: как это он меня раскусил?
— А звезды? — говорю. — Как это звезды раскусили меня и такого мне давеча наговорили! — И пересказываю ему все слово в слово, а Юмер мой глазами сверкает:
— Хватит, хватит! Не о том вовсе речь!
— А об чем, — говорю, — тогда речь? Скажи, может,
— На мне, — начал Юмер, — на мне, - говорит, — дядя Каню, столько грязи, что хоть все стадо овечье на сало перетопи да из того сала мыла навари, все одно меня не отмыть! Я, — говорит, — когда пьяный напьюсь, а жена со мной не ложится, так я, — говорит, — ее к кровати веревкой прикручиваю!
— Не вздыхай ты так горько, и на мне грех есть, только и разницы, что я свою и без веревки скручивал!
— Смолкни, — говорит он, — кончай! А то зверь какой или птица услышат и ославят нас на весь лес.
Сидим мы у костра, греемся и молчим, а потом Юмера опять разобрало:
— Скажи что-нибудь, — говорит. — Не молчи!
— Я свое отжил, что я сказать могу? Мне только и остается, что казнить себя, а тебе — говорю, — всего тридцать четвертый пошел! Гляди на барана, бери с него пример и посмотришь, что тогда будет.
— Ну, хорошо, — говорит Юмер. — Неужто мне плясать вокруг жены? Хоть мы, — говорит, — с тобой по крови братья, но я, перво-наперво, мусульманской веры, и люди меня на смех подымут, ежели я вокруг бабы плясать начну.
— Ну, друг, — говорю, — ты впрямь дурак или только прикидываешься? Перво-наперво плясать ты будешь не посередь села, а дома, у себя в четырех стенах. Да, и попляшешь! Без притопов там всяких и прихлопов, а просто заведешь патефон, возьмешь жену за руку и... Ты бабу свою целуешь когда?
— Я, — говорит, — прямо тебе скажу, зубами я на нее скриплю, а на поцелуи времени не хватает.
— Времени у него, вишь, не хватает! Накостылять бы тебе сейчас по шее как следует, а за что и про что, и объяснять не надо. Такая ему смирная жена попалась, а он на нее зубами скрипит! Как волк ощеряется! Ну, а она что? Когда ты на нее зубами скрипишь?
— Лицо покрывалом закроет, дрожит как тростиночка, и молчит.
— Смолкни, — говорю, — кончай!
Опять замолчали мы. Юмер палкой угли ворошит, голову на грудь свесил и знай вздыхает. Золу вздохами своими, как мехами, раздувает. Жаль мне его стало, но я все ж таки опять принялся цеплять его.
— Был бы я на твоем месте да в твоих годах, поглядел бы тогда на меня! Воротился бы в село, завернул в корчму, запихнул бы за пояс бутылочки две вина, да заявился домой ужинать. „Давай, жена, — сказал бы я, — откушаем с тобой да выпьем по стаканчику за красу за твою да здоровьичко!“ Потом подсобил бы со стола прибрать... а там... „Поди-ка сюда, жена милая, приляг сердце твое отогреть хочу... Женское сердце отогреть легко. Ни огня не нужно, ни пламени, ни щепок на растопку, нужно только словечко ласковое на ушко шепнуть, вон как давеча баран овце шептал. Чего уж легче! Я овечьего языка не знаю, но все понял, чего он ей нашептывал: „Душа моя, — говорит, — до чего ж ты хороша, до чего люба мне“. По головке легконько погладишь — видал, как баран-то овце шерсть приглаживал? Рукой погладишь — у барана рук нету, а у тебя есть! Понял?