Запах горячего асфальта
Шрифт:
Я подбросила дровишек в печку, полюбовалась, как пламя мощно захватывает в свои объятья березовые полешки, села на диван перед телевизором, хотела включить, послушать ночные новости, посмотреть старый хороший фильм, – такие показывались почему-то только после двенадцати ночи, но передумала. Приход Кристины, ее слова благодарности за какие-то советы, сказанные мной и мною давно забытые, за встречу, о которой едва вспомнила, повернули мысли в другую сторону.
«Интересно, – размышляла я, не отрывая глаз от разгоревшейся печки, которая весело гудела, – интересно получается. Мы общаемся с сотнями людей, большинство из которых остаются вне твоей личной биографии, твоей жизни, и ты напрочь забываешь о них. А потом вдруг оказывается, что кто-то из них не только не забыл тебя, но мимолетный разговор, случайная встреча становится для него знаковой, чуть ли не поворотным пунктом в судьбе. Бывает и наоборот. На твою собственную жизнь, как позже понимаешь, тоже в какой-то момент повлиял случай, встреча с кем-то, который едва помнит тебя, если вообще помнит.
Я сидела, уставившись в огонь, выстраивала и прокручивала в голове воображаемую цепочку взаимозависимых встреч, на которую нанизывались все новые и новые звенья. У меня слегка закружилась голова от этой придуманной длинной, переплетающейся цепочки символических знаков, обозначающих реальных людей. Я пыталась отыскать начало этой цепочки, и от этого тупого напряжения слегка кружилась голова, росло раздражение. Это состояние было знакомо. Как-то еще в детстве мама принесла в красивой упаковке заморское печенье. С двух сторон коробки была нарисована девочка. В руках она держала точно такую же, только чуть уменьшенную коробку. Клон первой девочки повторял изображение «оригинала», а следующий близнец на рисунке копировал их жест. Девочки с коробкой печенья в руках множились и множились, уменьшаясь в размере, пока совсем стали неразличимыми. Я тогда даже расплакалась от отвращения к этой дразнящей вдаль девочке и не притронулась к печенью.
Кристина давно уехала, а я все сидела, подбрасывала дрова в печку, понимая, смирившись, что ночь будет бессонная. Ничего страшного. Надо просто заварить чаю, а хоть бы и кофе, и постараться не утомлять себя попытками заснуть, а провести творчески зимнюю бессонную ночь. Почитать, порисовать, посмотреть фильм. Но я не двинулась с места, не переставая думать и удивляться, как незначительная для меня встреча оказалась такой важной для другого человека. Эта милая девушка Кристина, спустя семь лет приходит ко мне, чтобы сказать «спасибо».
У меня тоже произошла однажды встреча с человеком именно в тот момент, когда я хотела и должна была решиться на важные перемены в своей жизни. И я это сделала как раз после разговора с ним. Больше мы никогда с ним не виделись, но я помню его и тоже могла бы сказать ему спасибо, хотя уверена, что он был бы весьма удивлен (как и я сегодня), услышав в свой адрес слова благодарности за тот давний разговор. У этой знаменательной для меня встречи есть своя предыстория длиной в несколько лет.
И надо же было этой девушке Кристине войти в калитку и спровоцировать воспоминания, вытащив из памяти давно забытое, вспомнить случайную встречу со старым другом, его совет, который повлиял на самые важные перемены в моей жизни. Именно ему удалось убедить меня заняться тем, чем я больше всего хотела – рисовать.
Мое пристрастие к рисованию не кончилось в детстве, как чаще всего бывает, а оставалось дальше, укрепляя меня в желании стать художником. В школе я оформляла стенгазеты, рисовала шаржи на моих друзей и учителей, делала зарисовки на уроках, экскурсиях, на спортивной площадке. Все привыкли, что я всегда ношу с собой альбомчик или просто отдельные листы и все время что-то набрасываю карандашом. Но я нигде не занималась специально, не ходила, ни в какие кружки или студии, где выставляли вазу с муляжными фруктами и засохшими цветами, и все склонялись над мольбертами, стараясь точно скопировать натюрморт. Мне это не нравилось, скука смертная. Поэтому я и не была готова к поступлению в высшее учебное заведение типа Суриковского или Строгановского. Там на творческий конкурс надо было представить определенные работы маслом, написанные в определенной манере и на заданные кем-то темы. Да и конкурс там был, по слухам, бешеный. Но самое главное, старшая сестра и тетя, с которой мы проживали после нелепой смерти родителей в аварии на поезде, очень хотели видеть меня инженером. Тетка с остервенением, которое заменяло ей душевные добродетели, следила за нашим воспитанием. Ей не случилось получить высшее образование, и тем настойчивей она наседала на меня, трындя о необходимости серьезной, уважительной профессии, инженерной в первую очередь. А сеструха к моменту моего окончания школы была уже выпускницей Института стали и сплавов. Одно это название вызывало у меня трепетный ужас, а она говорила:
– Елена, стране нужны инженеры, строители, созидатели, а не декаденты-диссиденты. Выбрось эту чушь художественную. Это может быть только хобби, но никак не профессией на всю жизнь.
Я сделала попытку к сопротивлению, напомнила тетке, что она сама, проработав лет пятнадцать в сберкассе, ушла оттуда, окончила курсы парикмахеров и стала заниматься своим любимым делом.
– Ты у нас теперь знаменитость, записываются за неделю, чтобы у тебя прическу сделать. – Моя лесть была вполне искренней. – Я тоже, может, знаменитой стану, как ты, если художником буду.
Но тетка не клюнула на это:
– А кто тебе мешает рисовать? Я и в бухгалтерах, когда была, тоже всех, кто ни попросит, стригла, на бигуди крутила, красила. А ушла из кассы, потому что вас с сестрой, сирот, кормить надо было. Здесь я хоть зарабатываю,
Давиловка в семье была существенным фактором, решающим для меня. Я больше не сопротивлялась, наверное, не очень веря в себя. И мне стало как-то все равно.
Я поступила с невысоким, но проходным балом на факультет строительства дорог в один из московских вузов. Учиться в институте мне сразу понравилось ввиду необязательности или неподконтрольного посещения, в отличие от школы. «От сессии до сессии живут студенты весело», – эти слова из популярной песенки я восприняла буквально и появлялась на лекциях редко, проводя больше времени в театрах, музеях, на выставках или просто сидя в каком-нибудь парке с блокнотом в руках. И рисовала, рисовала: лица и фигуры прохожих, хохочущих девчонок, бегущих под дождем, cтариканов, играющих в шахматы на Гоголевском бульваре, молодых мам с колясками, детишек в песочнице, самозабвенно лепящих свои куличики, делала наброски дам с собачками, толстых продавщиц мороженого, пьяниц в нелепых позах и т. д.
А еще я рисовала для нашей институтской многотиражки, которая называлась «Самосвал». Помню и девиз, напечатанный буквами поменьше справа от названия: «Самосвал – это не свалимся сами. Самосвал – это свалим сами». Это, да и многое другое, придумал Олег Мазуров, наш главный редактор, тогда уже пятикурсник.
Я выполняла работу на заданную тему для очередного выпуска. Обычно мне требовалось для каждого номера изобразить какие-то пародийные картиночки и шаржи и вообще оформить номер художественно. Особенно это становилось важным в праздничные выпуски или по случаю юбилеев наших преподавателей.
Хотя газета выходила, как помню, не чаще двух раз в месяц, мы собирались почти каждый вечер в прокуренной комнате нашей редакции. Здесь, а не в моей группе, у меня образовались друзья, в основном мальчишки, гораздо старше меня и с другого факультета, механического.
Я никогда не спешила домой. Там скука, казалось, свисала на кистях пыльного абажура. Я спешила к зданию института, в комнату с важной надписью «Редакция газеты». Там допоздна горел свет, и я знала, что, как бы я ни провела день, вечер будет классным. Потому что я снова встречу остроумных, интересных и знающих людей. Я, семнадцатилетняя первокурсница, гордилась, что эти взрослые почти люди, ставшие студентами после службы в армии или отработав на производстве, запросто принимают меня в свой круг. Кстати говоря, у них тогда существовал шуточный ритуал приобщения. Покупался большой бублик, и четыре человека, один из которых – новенький, должны были, взявшись за руки, приложиться к нему зубами и рвануть кусок к себе. Когда пришел мой черед посвящения, я что-то затормозилась с откусыванием и задумчиво спросила: «А кто поймает середину бублика?» Я и не думала острить, но Боря Зальцман завопил: «Это гениально», и я стала своей в этой компании. Вместе мы ходили в дни стипендии в шашлычную напротив. Ребята брали графин водки, а мне ставили бутылку шампанского, которую сами и приканчивали после неполного выпитого мною бокала. Летом мы обязательно садились на «трамвайчик», плыли по Москве-реке, выходили в парке Горького и веселились, не пропуская ни одного аттракциона. Колбасили от души, ну не так, конечно, шумно, как гуляет сейчас десантура, но нам нравилось. Ощущение свободы было полное. Зимой мы выезжали с ночевкой в подмосковную Опалиху и дотемна катались на лыжах. Потом приходили в арендованную избу, переодевались и с наслаждением грелись у печки, загодя натопленной хозяйкой. И эти вечера тоже остались незабываемыми. А на ночь ложились все вместе на пол, куда расстилали привезенные спальные мешки, куртки и все, что могли найти в избе. Пока укладывались, хохотали над каждой шуткой, ценили каждое остроумно и к месту сказанное словцо, да и потом долго не засыпали и разговаривали, разговаривали, нередко до рассвета. Кроме меня и Аллочки, неизменной подруги Зальцмана, иногда к нам присоединялись и две-три кем-то приглашенные барышни. Но мальчишек в нашей компании все равно оказывалось больше, поэтому никто из девчонок не был обделен мужским вниманием. Но, конечно, ни о каком сексе не могло быть и речи. Даже объятья и поцелуи, чаще всего прилюдно, были скорее братскими. Мы были верными друзьями-товарищами, не больше, но уж никак не меньше. Хотя, честно признаться, я была тайно влюблена в Олега. Но он был уже женат, а я оказалась стойким адептом пуританской морали советского общества, закрепленной и усиленной в моем сознании еще и тетушкиным воспитанием.
Олег, кроме стихов, ничего не писал в номер, но без него и газета бы не состоялась. Именно он был «движком» нашего «Самосвала». Помню, что на вечерних сборах все лишь сидели и вяло переговаривались, пока в комнату не залетал, как всегда, с гитарой Олег. Он приносил не только идеи, шутки, смех, песни на свои собственные стихи, но и обязательно пачку чая, а то и кофе, сушки с маком, а мне – какой-нибудь цветочек, сорванный на клумбе, мимо которой только что пробежал. Сразу начиналось активное действо, находились оригинальные темы выпуска, быстро составлялся монтаж, куда попадала и новая придуманная им рубрика, колонка, забавный заголовок для фельетона и т. д. Боря Зальцман заканчивал, наконец, правда, не без помощи своей Аллочки, филолога по образованию, написание и редактуру давно начатой передовицы. Олег быстро, но внимательно просматривал весь материал, делал окончательную правку и подписывал номер в печать. Потом мы наливали себе крепкого кофе, сваренного в ковшике на электроплитке (которую мы прятали от вездесущего ока коменданта), и переходили к разговорам и спорам.