Запах медовых трав

Ван Тю

— Да нет, мне надо еще кое-что собрать. Завтра очень рано на работу.

Лиен сняла со стены висевший в углу за керосиновой лампой ключ, вышла, прикрыв за собой дверь, и побежала домой. Когда она зажгла лампу, ей почудилось, будто пустая сыроватая комната стала вдруг просторнее, чем раньше. Цветы на маленьком столике посреди комнаты совсем завяли, осыпавшиеся лепестки пестрели вокруг вазы. За нею виднелся краешек фотографии — старшая сестра Лиен с мужем. Усевшись на стул, Лиен долго глядела на них, потом придвинула лампу, поглядела в стоявшее на уголке стола зеркало и поправила чуть растрепавшиеся на затылке волосы. Из зеркала на нее смотрели большие, широко раскрытые глаза, темневшие на бледном лице, они, казалось, спрашивали: «Чему это ты, Лиен, радуешься?.. Отчего так бьется твое сердце и румянец, как огонь в очаге, согревает твои щеки?..»

Она снова взглянула на фотографию: «Куи, сестричка, ты ведь у нас старшая! Скажи мне хоть слово… Я его люблю… Скажи, это хорошо или плохо? Я помню наш с тобой разговор… Я вовсе не увлеклась одной лишь приятной внешностью, но… но я не могу тебе объяснить, за что я люблю его. Когда я остаюсь дома одна, мне все равно кажется, будто он рядом и держит мою руку в своей ладони, такой большой и горячей. Во мраке мне чудится его лицо под каской, я слышу запах его пропитавшейся

потом и пылью гимнастерки и голос — глубокий и низкий… Сестра, отчего он так быстро переменился? Ведь ты была еще дома, когда он уходил в армию; помнить, он сидел и болтал с нами за этим столом, худой и нескладный школьник, а я возилась — для виду — с веточками полураскрывшихся цветов, дожидаясь, когда же он наконец уйдет. Я догадывалась: он хочет поговорить со мною, но старалась избежать этого разговора, словно опасалась чего-то. Я твердила друзьям, что если когда-нибудь и полюблю, то у любимого моего непременно будет прекрасный певческий голос, сильный и звонкий. А у него-то и вовсе нету ни голоса, ни слуха. Когда мы провожали его всем классом до станции Травяной ряд, я старалась казаться равнодушной, последней протянула ему руку и сказала холодно: «Ну, прощай, новобранец…» Незадолго до этого прошел ливень, привокзальные улицы были залиты водой, и проносившиеся грузовики оставляли за собою бурлящие водовороты. Напротив, на коньке гостиничной крыши, сидели рядком белые голуби… На обратном пути, едва свернув в наш переулок, я бросилась к их дому. «Да, Лиен, — сказала его мать, — вот и уехал мой До…» — «Не грустите, — ответила я, — прощаясь со мной на вокзале, он попросил заботиться о вас…» Наверно, он бы очень обрадовался, если б увидел, как ласково я обняла ее, и услышал эти мои слова. Я тогда только начала понимать, как легко вторгаются в нашу память парни, надевшие солдатскую форму, поняла, что было бы непростительно позабыть о тех, чьи жизни отданы нам без остатка, чьи радости и огорчения зависят от нас. Я стала писать ему письма: они уходили в одном конверте с письмами его матери; писала я коротко, конечно, но это не были формальные отписки, просто я не знала, о чем писать. Чаще всего я пересказывала ему новости нашего переулка: к примеру, как мы провожали на фронт тебя и Куана и засиделись допоздна, распивая чай с засахаренными семенами лотоса и слушая Бетховена, и вдруг посередине «Лунной сонаты» завыли сирены; Куан сразу стал отсылать тебя в убежище, а ты — прогонять в убежище меня, я ужасно рассердилась, и мы — все трое — расхохотались. Тогда не было такой луны, как сегодня, но и при свете звезд видны были на синеватом фоне облаков наклеенные на оконные стекла бумажные петухи [18] . Соседи поднимались по переулку, как пассажиры на палубу готового к отплытию корабля. И запах цветов шыа [19] , доносившийся с дальних улиц, заполонил дом. Ты и сама, конечно, помнишь ту ночь!.. Что ж ты молчишь, сестра? Положила голову на плечо Куану и знай себе улыбаешься…

18

Чтобы предохранить окна во время бомбежки, во Вьетнаме часто наклеивают на стекла не обычные бумажные полосы, а вырезанные из бумаги силуэты цветов, зверей и т. п.

19

Шыа — разновидность олеандра.

Город теперь стал совсем малолюдным, и наш переулок тоже. Дети почти все эвакуированы. А ведь не так давно я и сама была в эвакуации с музыкальной школой и прекрасно все помню. Мы жили в деревне и однажды решили помочь крестьянам собрать урожай. На поле стояла вода, мы закатали брюки и только шагнули с межи, глядь — пиявки! Перепугались до смерти. А я еще подобрала прилепившееся к травинке гнездо с икринками ка куонга [20] , думала — водяной цветок, и прицепила на блузку. Пока дошла до дому, начался страшный зуд, потом по всему телу пошли волдыри, проболела почти неделю.

20

Ка куонг — тля камфарная; водяное насекомое, в брюшных железах его содержится ароматическая жидкость, употребляемая для приготовления приправ.

Ну а сейчас, сестрица, я давно уже в Ханое, подготовила небольшую концертную программу. Мы объезжаем воинские части. Сегодня выступали у моста, послушать нас пришло много солдат. Там я и встретила До, жаль, не успели даже толком поговорить. Его роту перебрасывают к электростанции…»

* * *

Жизнь тетушки Зоан можно сравнить с длинными четками, составленными из дней ожидания и проводов. Мысли об этом не покидали ее никогда, но она не рассказывала о них детям. Она почитала себя человеком самым обычным: как на улице никто не вздумал бы обратить на нее внимание, так и истории ее мало кому интересны. Но самой ей воспоминания эти служили утешением в разлуке с мужем и сыном. Засыпала она обычно очень поздно. По ночам город становился непривычно спокойным и тихим, и тишину его лишь изредка нарушали гудки паровозов на станции да дребезжащие колокольчики мусорных машин, занятых своей каждодневной работой. Тетушка Зоан лежала на постели в опустевшем доме и глядела в окно. Свет фонаря, висевшего у входа в переулок, едва доходил до ее окна, и тусклого света еле хватало, чтоб различить на стене фотографию мужа. Время от времени — и всегда неожиданно — взрывался вой сирен; той, что стояла на крыше Большого театра [21] , вторила другая — с Института ирригации. Тревога! Мгновенно гасли фонари, потом из уличного громкоговорителя раздавался спокойный и ясный женский голос, извещавший о приближении вражеских самолетов. Диктор отчеканивала каждое слово, и тетушке Зоан в конце концов начинало казаться, будто женщина эта, как и она сама, с вечера еще ни разу не смежила глаз; у нее не возникало больше ни малейшего сомнения в правоте этих звучных и четких слов: самолеты идут в таком-то направлении и находятся в стольких-то километрах от города. Тотчас выбегала она из дома и, усевшись у входа в убежище, кричала соседкам, чтобы они гасили свет и уносили детей в укрытие. Она следила за проносившимися над головой американскими самолетами, рвавшиеся им вдогонку зенитные снаряды громыхали, как шутихи на недавнем празднике. На соседнем дворе звонко трещал пулемет ополченцев. Красные дуги трассирующих пуль, переплетаясь, расцвечивали все небо. Синеватые сполохи разрывов выхватывали каждую ступеньку у входа в убежище. Наконец звучал отбой, и снова кругом воцарялась тишина. Соседи, подталкивая друг друга к выходу, вылезали из укрытия, и дети тотчас же, шумя и перекликаясь, разбегались по домам. Первым делом они щелкали выключателями, проверяя, есть ли свет, потом к выключателям подходили взрослые и говорили: «А свет-то горит как ни в чем не бывало…» Или: «Опять нет света; интересно, куда они на этот раз угодили?..»

21

Большой театр — самый крупный зал Ханоя, находящийся в центре города; в нем выступают различные театральные и музыкальные коллективы, проводятся торжественные мероприятия и т. п.

Тетушка Зоан входила в дом, запирала за собой дверь и тотчас укладывалась в постель. Обычно после беспокойств и треволнений ей быстрей удавалось уснуть. Она не дремала, не ворочалась в полусне, а засыпала сразу и не просыпалась уже до рассвета. А утром чувствовала себя свежей и бодрой, хоть и спала-то, в общем, недолго. Такой освежающий сон бывает только у женщин, которые — хоть им и за сорок — на здоровье не жалуются и работают на славу.

Кроме воскресений, когда она отдыхала дома, и второй половины дня по четвергам — в это время она ходила на занятия по повышению культуры и грамотности, тетушка Зоан, держа в руке свой нон, каждый день торопилась спозаранку на трамвайную остановку. Она устроилась рабочей в бригаду Транспортного отдела; они занимались почти все время ремонтом поврежденных мостовых и дорог — работа не очень сложная, но утомительная и тяжелая. Сегодня они работают здесь, на этой улице, а через пару дней, глядишь, уже и на новом месте. В бригаде их, кроме нескольких мужчин — техников и шоферов, — в основном были женщины. На работе ходили они в старой заплатанной одежде, тяжелых сапогах и грубых брезентовых рукавицах, так плотно закутав черными косынками лица, что видны были одни глаза — черные, с набегавшими на ресницы капельками пота. Среди катящих взад-вперед колес тяжелых самосвалов, в черном чаду кипящего гудрона, рядом с ревущим багряным пламенем они стучали молотками и кирками, ровняя дорожное полотно, потом высыпали на него слой щебенки. И слух их давно притерпелся к шуму падающей из леек воды, к шороху метел и хрусту щебня под подошвами сапог.

В полдень бригада прекращала работу и собиралась у обочины в тени ближайшего дерева. Там, примостясь между вымазанными гудроном тачками, они торопливо съедали обед, принесенный поварами на коромыслах, и, прикрыв нонами лица, отсыпались, пока не спадал зной.

Нередко случалось так, что, едва они кончали работу, район снова подвергался налетам, шариковые бомбы и ракеты разбивали дорогу, покрывая ее рваными дырами воронок и следами разрывов. И тогда они — на глазах у окрестных жителей — возвращались назад и, расставив свои пестроокрашенные дощатые загородки с красными тряпицами — предупреждение шоферам, — разжигали огонь под бочками с гудроном и опять начинали штопать дорогу. Даже в дни самых жестоких бомбежек они работали уверенно, без спешки, и один лишь их вид вселял спокойствие в сердца людей, остававшихся в городе; глядя на них, каждый, казалось, еще сильней ощущал свою общность с этой землей, на которой он жил и сражался; упорство дорожников стало в глазах горожан как бы вызовом, брошенным захватчикам.

Тетушка Зоан в последнее время чувствовала себя хорошо, как никогда; она работала не жалея сил и в душе даже чуть-чуть гордилась своими трудовыми успехами. А ведь она и работать-то стала недавно — всего года два. Раньше сидела она дома, вела хозяйство, заботилась, чтобы сын был сыт, обут, одет и хорошо учился. Муж ее, кадровый офицер, служил в Ханое и вечерами возвращался домой, к семье. Дома его всегда ждал ужин, старательно приготовленный хозяйкой. И среди прочего зимой из вечера в вечер подавалась чашка капустной похлебки с мелко нарезанными корешками имбиря, а летом — чашка похлебки из водяного вьюнка, вымоченного с плодами шау [22] . Когда муж задерживался по делам или на собрании, она оставляла ему ужин на столике в углу — сын обычно готовил за ним уроки, — накрыв перевернутым кверху дном выдвижным ящиком белую фаянсовую миску с рисом и чашки с едой.

22

Шау — высокое дерево из семейства манговых, кислые на вкус плоды его употребляются в пищу как приправа.

Но пятого августа все переменилось. Три дня подряд мужа не было дома, потом он явился рано утром — спокойный, только уж больно неразговорчивый. Поев, он сообщил жене и сыну, что получил короткий отпуск для отдыха и сборов перед отправкой на фронт. Сын их До, услыхав эту новость, заволновался; он решил: отца посылают в Четвертую зону, ведь именно на нее несколько дней назад неприятель обрушил свои бомбы, он даже в присутствии родителей не сумел скрыть своего желания тоже быть там — желания, смешанного с некоторой долей зависти, что для его возраста, впрочем, вполне естественно. Но тетушка Зоан поняла сразу, что мужа ждет неблизкая дорога и что Четвертая зона останется далеко позади. Убрав и помыв посуду, она дотемна сидела недвижно и смотрела на мужа и сына, спавших на топчане в соседней комнате.

Она понимала: не за горами тот день, когда окончится привычный для нее уклад семейной жизни и ей не придется больше хлопотать на кухне или тревожиться в дождь из-за забытого на дворе белья. Маленький дом их опустеет, и не услышишь в нем больше мужских голосов и тяжелых шагов, от которых даже здесь, в кухне, сотрясается пол, не будет и привычного запаха потных рубах и гимнастерок, которым, казалось, пропитались и топчаны, и марлевый полог.

— Значит, уходишь, — сказала она мужу, — потом за тобою следом уйдет и До. Он говорил тебе, что не стал подавать заявление в институт? Записался добровольцем в армию.

— Так надо, ты уж его не удерживай.

— Да ведь он теперь что перелетная птица, даже если и захочешь, не удержишь.

— Ты-то сама — с тех пор как мы поженились — который раз меня провожаешь?

— Сам небось знаешь, который…

В день отъезда она с сыном проводила мужа до самых казарм. Она надела нарядное длинное платье с разрезами по бокам, сшитое из тонкой светло-коричневой ткани; обычно она доставала его из шкафа только на Новый год и праздник Республики. Когда они подошли к казармам, тетушка Зоан увидела в комнате ожидания много женщин примерно ее лет, одетых попроще. Тут ее стали одолевать сомнения: хорошо ли, что она так разоделась на проводы? Она остановилась у ворот, украшенных сегодня на удивление, и заговорила со знакомым офицером, уезжавшим вместе с мужем.