Запах (сборник)
Шрифт:
Отбросив труп, я встал и пошел наугад. Ветер унялся, снег лежал спокойно, и вскоре я, не прилагая никаких усилий, нашел свою башенку, где забрался в мешок и забылся.
Я проспал долго. Буря прекратилась, и в глаза мне било утреннее солнце – казалось, впервые за тысячу лет. Пока я ел, потихоньку накатывало прежнее состояние. Последние события уходили из памяти, уступая место смутной дремоте.
Я взял в руки книгу, и снова поползли перед глазами чернявые строчки. Они сходили со страниц, облепляли меня с головы до ног и скребли крохотными лапками – тихо, но беспрерывно. Они прибывали
Вдруг я понял, что и на самом деле кто-то скребется в дверь. Стряхнув наваждение, я тихонько встал и подобрался к ней. Снаружи журчал ветер, но это не мог быть он один. И вправду, прошло немного времени, и звук возобновился. Я распахнул дверь и тут же сделал шаг назад.
Там был Джейд. Выглядел он так, будто кто-то заделал все его раны каменной крошкой и ржой; его набили как пугало. Тело стояло на четвереньках – жуткая пародия на человека, – и произносило одну и ту же фразу. Слова выходили сухими, шелестящими, как сквозняк под крышей:
– Убей меня…
Сам окаменевший, я отступал от двери, а он полз за мной, покачиваясь из стороны в сторону, и повторял, повторял:
– Убей меня, убей меня, убей меня, убей меня…
Джейд стал неспешно подниматься. Ветер заполнял его, проникая в отверстия по всему телу, делая из него живой улей. Вместо пчел лезли из глазниц крупинки костяной трухи.
– Убей меня, убей меня, убей меня, убей меня…
Я схватил топор, которым мы разделывали дрова, и одним ударом отсек Джейду голову. В ярких лучах солнца она шлепнулась на пол, как тяжелый плод. Крови на этот раз не было. Только мелкий сор сыпался из разверстой шеи. Ветер утих, как по волшебству.
Я изрубил его на куски (как выяснилось, в нем все же оставалось еще немного крови), сложил в мешок и выбросил в окно.
Меня трясло. В голове роились объяснения, я не мог остановиться ни на одном и сидел, обхватив плечи руками. Потом вскочил как ужаленный, захлопнул дверь и вернулся на то же место. Солнце вставало все выше, заливая комнату желтым светом. Было ужасающе тихо. Я смотрел в одну точку. Потом надоело, и я подошел к окну.
Камни у подножия замка были оголены, мешок лежал на них грязной тряпкой. От его содержимого не осталось и следа.
Я прислушался.
Где-то внизу засуетился ветер. Он обегал все закоулки, пустил в дело каждую щель. Голос за голосом включались в его симфонию, и вот уже весь замок гудел, как адский орган, привечая существо, которое в облаке снежных вихрей поднималось по замковым ступеням. Оно безошибочно определяло дорогу, ибо кто может знать дом лучше его хозяина?
Я взял топор и приготовился ждать.
Бросив последний взгляд за стены, я отхожу от окна. Вой нарастает.
Он возвращается снова и снова, и с каждым разом мои удары слабеют. Может быть, я умираю.
Но конца забаве не будет, ведь мы – я и ветер – стоим на дальних рубежах.
2005
Жар
– Мама?!..
Она
Она плохая мать.
Эта мысль закралась в ее душу неделю назад – в коридорчике на втором этаже, где стены отделаны деревом. Она стояла тогда у застекленной двери, той самой, за которой сейчас бредит ее мальчик… если только это не общий их бред. Сквозь узорчатый хаос, вытравленный в стекле за большие деньги, виднелся детский силуэт. Его движения были по-взрослому яростны, он метался хищной тенью, на что-то обрушивался и что-то кромсал.
Открыв дверь, она нашла его таким же, как всегда: милым, неуклюжим пятилетним малышом. Игрушки были раскиданы по полу. У покемонов с роботами вышло побоище, только и всего. Но страха она себе не простила. Она плохая…
– Мама!..
Муж сумел выстроить дом в лесу, вдали от города – зимнюю дачу, большую и удобную. Он провел в этот дом электричество, воду, газ и телефон. Он даже ухитрился выкроить неделю отпуска, чтобы отдохнуть с семьей – посидеть вместе за новогодним столом, сходить с сыном на лыжах раз или два. Не смог он одного: быть рядом, когда мальчик заболел. Когда телефон замолчал, оставив их наедине с пургой. Когда в библиотеке не нашлось ни одного медицинского справочника. Когда стало плевать на его авралы и на его деньги…
…Во всем доме погашен свет. Она примет свое наказание и в темноте. А ее сыну, погибающему в пылающей багряной бездне, уже не до этого мира.
Наверное, он все-таки поел снега. Она запретила, вот и поел. Ему и тогда было жарко. В субботу, играя перед домом в салки, они разгорячились. Достаточно было отвернуться, всего минуту глядеть куда-нибудь в сторону. И он отправил себе в рот горсточку студеного пороха.
На следующее утро порох воспламенился. Сначала мальчик сухо кашлял, словно в его тельце взрывались крошечные пистоны: кха! кха! кха! Потом он задышал тяжело и редко, стал бормотать что-то про боль в груди. Заалели щеки, лоб, уши… Вскоре он пылал весь.
Перепуганная, она уложила его в постель, поставила под мышку градусник. В медицине она не смыслила ничего – и лишь беспомощно наблюдала, как столбик ртути ползет вверх: тридцать девять, сорок, сорок один…
– Мама!
Она провела сутки у его кровати. Временами он затихал, и лицо в оранжевом свете лампы походило на кукольное. В этом крохотном манекене все же было что-то от ребенка, которому она дала жизнь. Гораздо больше мать страшило другое – то чуждое существо, что показывалось, когда открывались глаза с покрасневшими белками. Существо чуть ворочалось под одеялом, тупо глядело – и не воспринимало ничего вокруг себя. Глухим незнакомым голосом оно лепетало об огне, о жгучих углях, о людях с красными руками. Мать смачивала эти потрескавшиеся губы водой, и ей чудилось, будто капли падают на раскаленный противень и с легким шипением исчезают.