Шрифт:
Annotation
Зилов Виктор Дмитриевич
Зилов Виктор Дмитриевич
Запахи
Ополовиненное крышами закатное солнце устало освещало внутренности двора с бессистемным нагромождением нескольких разноэтажных домов и изъеденными глубокими колдобинами странными асфальтовыми дорожками, некоторые из которых никуда не вели. Когда я подходил к дому, мне послышался слабый запах нарциссов. Оглянувшись по сторонам, я увидел чуть в глубине палисадника, слева по ходу, небольшую клумбу этих чудесных бело-желтых цветов, уже начавших подвядать, но все еще источающих ни с чем не сравнимый аромат. Пройдя дальше по дорожке несколько метров, я оказался под черемухой, по-весеннему тянущей ветви вверх. Пройдет два месяца, и ее ветви бессильно опустятся в неравной борьбе со своей листвой и многочисленными веточками, усеянными черными ягодами, и здесь придется, пригибая
Зайдя в подъезд, ощутил запах влажного закрытого помещения, в котором несколько суток на полу перед дверью, зеркально поблескивая тонкой уже пленкой, поджидала лужа с дождевой водой, видимо всякий раз собирающаяся здесь, о чем говорили, как говорят о возрасте годовые кольца деревьев, ее многочисленные высохшие контуры на криво положенной коричневой плитке. Запах мокрого металла, исходящий от холодных батарей отопления, потеющих крупными желтоватыми каплями конденсата, смешивался со слабым запахом терпких, набравших влагу рекламных газет из длинного ряда почтовых ящиков, протянувшегося от входа в подъезд до дверей лифта. Прошел мимо ящиков, и мне в нос сразу ударил, сминая и забивая все остальные запахи, масляный запах краски, которая серым свежо лоснилась на наличниках входа в лифт. Странно, но никаких биологических запахов не чувствовалось совсем. Даже обыкновенного запаха жареной картошки или мяса, или щей в этом застывшем воздухе не было. Мне подумалось, что жители этого дома не только не держали домашних животных, но и сами здесь не жили, приходя только включить на время свет, а затем, его выключив, уходили в настоящие, жилые квартиры, расположенные где-то в другом месте, поддерживая таким образом иллюзию жизни в доме. Двери лифта гостеприимно разъехались в разные стороны. В кабине пахло горячим хлебом, французскими травами и салями. Этот запах в совокупности с хмелем, плотным зеленым одеялом уютно закрывавшим окно напротив лифта, создал мимолетную иллюзию, что я нахожусь где-то на южном морском курорте, с набережной, густо заставленной столиками под большими парусиновыми зонтами, между которыми ловко, почти бесшумно снуют официанты, разносящие белое вино, ледяное пиво, недавно выловленных морских гадов, пиццу и дымящиеся стейки в прожарке "midle", а теплые волны вкрадчиво и прозрачно накатываются раз за разом на мелкую гальку пологого берега, сопротивляясь воле все набирающего силу ночного бриза. Створки закрылись, и меня потянуло вверх в железной с разнообразными скрипами кабинке. Тринадцатый этаж возник незаметно из волн и пены, как Даная, подарив новый запах свежеструганной сосновой доски и олифы. Кто-то поменял раму на площадке, заботливо проолифив все дерево широкой кисточкой, оставив при этом неряшливые желтоватые мазки на стекле. Запах пыли, которая небольшими кучками, едва уловимо реагируя на резкие движения воздуха, плоско и серо лежала в углах площадки, напоминая о бренности всего сущего, пробрался в нос и там решил остаться. И здесь, как и на первом этаже, никакого запаха еды или человеческого присутствия не ощущалось, а только были плоские, односложные запахи неживой искусственной природы. Открывая дверь на площадку с квартирами, я наконец почувствовал присутствие людей - услышал слабый запах духов и ароматизированного табака. Возможно, час большее два, здесь проходила женщина. Когда дверь за мной с лязгом закрылась, я остановился и прислушался. Стояла мертвая тишина. Из-за дверей всех четырех квартир, находящихся на длинной, хорошо освещенной ярким электрическим светом площадке, не доносилось ни звука. Только в воздухе добавился запах блестящих резиновых сапог, тщетно ожидающих на новеньком коврике перед одной из дверей, что кто-то выйдет и наденет их. Весь их вид говорил о желании пройтись. Сапоги, расходясь под углом в тридцать градусов друг к другу, дружно и с надеждой смотрели своими блестящими глянцевыми носам в направлении лифта. Причем один стоял немного впереди, и складывалось впечатление, что они сами, не дожидаясь человека, уже начали шагать к выходу. Еще немного постояв, я вставил ключ в замочную скважину одной из четырех дверей. Механизм с хрустом, показавшимся чрезвычайно громким в тишине дома, провернулся, отпирая чуть скрипнувшую дверь. На меня, как и на площадке перед лифтом, пахнуло сухой пылью, только воздух оказался прогретым недавно веселящимся здесь солнцем. Внутри все также было беззвучно, а начавшие царить тут сумерки округляли и сглаживали очертания предметов. Окна, выходящие на глухую стену дома напротив, в сумеречном свете наползающей ночи чернели прямоугольниками на фоне светлых обоев. Я закрыл за собой дверь, развязал и снял туфли. Шнурки, прямо раскинувшись в разные стороны, будто швартовые канаты заякорили обувь у входа. Осторожно, чтобы не пропустить ни звука, я прошел навстречу окнам. Я все надеялся услышать хотя бы один звук или запах, говорящий о присутствии живых людей, но мертвая тишина и плоские, односложные запахи, говорили о противоположном. В какой-то момент мне показалось, что я очутился в совершенно другом измерении, где существую только я, и все, что происходит, происходит только для меня - единственного зрителя и актера. Я заметил, что в последнее время все события вокруг странным образом так или иначе касались меня. Сюжет в новостях, случайно увиденная книжка, фраза, прозвучавшая в кино, все напоминало о моих собственных мыслях, каких-то событиях, недавних или давно минувших, которые происходили со мной или рядом со мной. Порой складывалось впечатление, что кто-то таким образом хочет мне что-то сказать.
Встав возле окна, я начал наблюдать за улицей в надежде увидеть хотя бы одного человека, но наступившая темнота, лениво отгоняемая единственным сгорбленным фонарем, давно потерявшим смысл своего существования, заливала реальность черным. Я открыл раму, но кроме запаха сирени, принесенного снизу волной остывающего влажного воздуха, ничего не услышал. Как кошка входит в незнакомую комнату, медленно и осторожно, ватная тишина, не останавливаемая и не прерываемая никем и ничем, прокралась в открытое окно и заполнила собой все пространство квартиры. Ощущение, что я погрузился под воду, и теперь кроме тяжелого стука собственного сердца и размеренного дыхания ничего вокруг нет, полностью завладело мной. Неестественности происходящему добавляло еще и то, что, не смотря на отсутствие освещения, все предметы, находящиеся в квартире, просматривались до мельчайших деталей. Это было похоже на взгляд через увеличительную линзу, когда в фокусе все четко и близко, а на периферии размыто и плохо различимо. Диван, покрытый старым скатанным пледом, округло вырисовывался возле стены, резко смотря на меня витиеватым рисунком красно-черного горного пейзажа. Советский хрусталь в стеклянном шкафу вычурно, непонятно от чего, блестел гранеными узорами, а буквы газеты, лежащей на столе, были все до единой различимы, но никак при этом не складывались в слова. Сначала я попытался прочесть предложение, но у меня ничего не вышло, казалось, что кто-то пригоршнями рассыпал буквы по бумаге и так оставил, немало не заботясь о смысле. Немного помучившись, я бросил попытки сложить буквы в слова и сел в глубокое кресло. Плотно закутав в тишину, неподвижность и терпко-влажный запах сирени, дом отключил меня от внешнего мира. На мгновение закрыв глаза, я как будто отключился. Когда же через секунду я открыл их, передо мной в воздухе, зыбко чернея, висел человек в шляпе и что-то записывал в черный блокнот. Отчего-то я твердо знал, что он вписывает мое имя в книгу жильцов этого дома. Сперва мне даже польстило, что я записан и посчитан, но, секунду спустя, страх начал наполнять ноги, поднимаясь все выше, залез в голову и, вспыхнув яркой молнией, переродился в ужас, парализовавший все тело. Этот ледяной ужас кричал в голове, надрываясь, что здесь нет ни одного жильца, потому что их здесь и не должно быть, и если меня записали, то меня тоже не должно уже здесь быть, и должен ли я вообще теперь где-либо быть совершенно непонятно.
– Добрый вечер, - не поднимая глаз от блокнота, произнес человек.
– Здравствуйте, - машинально ответил я, хотя от ужаса ни один мой мускул не двигался.
Оцепенение полностью охватило меня. "Наверное, я поздоровался мысленно". Подумав так, я попробовал пошевелить губами и языком, но у меня ничего из этого не вышло.
– "Здравствуйте" звучит немного легкомысленно в данной ситуации, - произнес он, иронично посмотрев наконец на меня.
От этих слов ужас, наполняющий меня до самых краев, как вода ванну, ледяной волной прошел сверху вниз и, ударившись об пятки, опять пошел к макушке, поднимая по дороге каждый имеющийся у меня на теле волосок.
– Да, легкомысленно и странно. Неужели вы сами этого не понимаете, Павел Петрович?
Очертания мужчины при этих словах обрели резкость, и он твердо уперся черными ботинками в пол так плотно, что у меня создалось впечатление, что он как дерево растет из него. "Возможно, он и есть дом", - пролетела в пустом мозгу шальная испуганная мысль.
– Возможно, но это не самое главное в нашем с Вами разговоре, - не подтверждая, но и не опровергая мою мысль, откликнулся он.
Человек, ни на миллиметр не пошевелив "приросшими" к полу ногами, сел в материализовавшееся под ним красное кресло "а-ля шестидесятые", которое я сразу узнал. Это кресло все детство и отрочество стояло в моей комнате, героически перенося испытания, которым я его подвергал на протяжении шестнадцати лет, а потом бесследно сгинуло в пыли многочисленных переездов.
– Знакомо?
– спросил черный человек, постукивая пальцами по побитому молотком полированному подлокотнику.
– Конечно, это мое любимое кресло, - ответил я, сумев наконец выдавить из себя хоть какие-то звуки.
– Не трудитесь говорить, Павел Петрович, я вас и так прекрасно понимаю.
– Вот эти отметины на полировке я сделал отцовским молотком в пятилетнем возрасте, - подумал я и показал глазами на правый подлокотник.
– Знаю, знаю, - ответил он несколько небрежно и продолжил, - вы даже теперь неким образом стыдитесь своего детского необдуманного поступка, что несколько неправильно, я бы сказал.
– Почему?
– искренне удивился я.
– Побив молотком кресло, я испортил его. Это плохо. Глупо, конечно, стыдиться поступков, которые совершил в пятилетнем возрасте, но это же нормально.
– Нормально стыдиться своих поступков?
– Ну да, не все поступки хорошие, поэтому плохих надо стыдиться.
– Скажите, вы верите в Бога?
– В общем-то да, - чуть помявшись, ответил я.
Я никогда не отвечал на такие вопросы, но в данной ситуации этот принцип был абсолютно неуместен.
– Значит, вы верите, что Он источник всего на свете?
– В общем-то да, - повторился я.
– Значит, вы должны верить в то, что и плохие человеческие поступки - это Его работа?
– Нет. Есть же дьявол-искуситель, падший ангел, вот он и соблазняет нас, а Господь не может заставлять нас поступать плохо. Он наделил нас свободой воли, поэтому мы сами можем выбирать между добром и злом.
– Значит, Он не может заставлять людей совершать плохие, отвратительные поступки, - черный человек покивал головой, записывая что-то в блокнот, - а позволять дьяволу заставлять людей их делать, - продолжил он рассуждать - он может, ergo, - он поднял вверх узловатый указательный палец, который оказался неприятного цвета слоновой кости, - Он не добрый?
Я немного запутался. Ужас отступил перед необходимостью логически разрешить проблему, навязанную Черным человеком без лица. Отсутствие глаз, рта и всего остального меня больше не пугало и не отталкивало. В обстановке этого странного дома он смотрелся почти органично.
– Почему?
– отупело спросил я.
– Потому что по Вашему мнению, Он не может чего-то не мочь, значит, либо Он не добрый, как вы все про Него думаете, поскольку вы все-таки совершаете плохие поступки, либо Он не всемогущ. Что предпочитаете: первое или второе?
– Черный человек откинулся в кресле назад и пристально посмотрел мне в глаза.
Странно было ощущать пристальный взгляд, но не видеть самих глаз. У меня по спине пробежали мурашки, а ладони покрылись холодным потом.
– Мне кажется ни то, ни другое, - незаметно вытирая ладони о брюки, произнес я. Но свобода воли...
– Правильно, - одобрительно покивал головой черный человек.
– Тогда что?
– он слегка наклонился вперед, ожидая ответа.
– Что?
– автоматически повторил за ним я.
– Тогда оказывается, что "плохих" поступков не существует.