Запас прочности
Шрифт:
На самом деле ей очень приятна была озабоченность Димы подарками для нее, Лизы.
На третий день добрались до дома поздно вечером. Лиза без сил упала на диван, вытянулась, сложив на груди руки, и заявила:
– Все, умираю. Сил моих больше нет по городу мотаться! Завтра – отдых!
Виктор поддержал.
– Правильно. Завтра отдыхаем. Но сегодня-то суббота. Надо отметить.
Полежала, полежала Лиза и пошла на стол накрывать. Поужинали, чуток выпили: Лиза винца, ребята водочки. И уселись прямо на полу, на большом толстом ковре, играть в карты, рассказывать анекдоты и разные истории из жизни. Больше всех старался Димка. Рассказать ему было что – армейская жизнь, она такая – не заскучаешь. Рассказчик Дима был отменный.
Было утро 22 июня 1941 года.
ВОЙНА
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Иона Деген
Юрка заблудился. Он бежал по незнакомой улице и ревел. Слезы заливали его лицо, катились по щекам до шеи и по худым ключицам тонкими струйками стекали под майку. А те, что не успевали вылиться из глаз, попадали в нос и пузырились над верхней губой. Он не звал ни маму, ни бабу. Его рев состоял из сплошного а-а-а-а… Временами он захлебывался слезами и соплями, и тогда это бесконечное а-а-а прерывалось кашлем, после чего рев возобновлялся. Навстречу торопливо шло и бежало множество людей. Они обегали мальчика, им не было до него никакого дела. У всех были свои заботы, свои важные дела, свой страх за жизнь свою и своих близких. Большинство этих спешащих людей считало, что именно в эти часы или даже минуты решается их судьба. Никто не остановился, не спросил Юрку, кто он, как его звать, где его родители. Это еще больше пугало малыша. Он не понимал, куда и зачем бежит. Просто Юрке было очень страшно, но ему казалось, что где-то там, впереди, он найдет маму. Так он бежал, бежал, пока со всего размаху не уткнулся головой в серую юбку. Юра обхватил ручонками эту юбку вместе с ногами и заорал:
– Ма-а-а-ма-а-а!!!
Калугины уезжали в эвакуацию. Старенькая полуторка стояла у калитки. В кузове машины уже сидело человек десять. Они теснились на лавках, жались друг к дружке и нетерпеливо поглядывали на суетившихся у машины попутчиков. Екатерина Ермолаевна подошла к машине с Фёдором Николаевичем, Матвеем и Леночкой и увидела Сашу, сестру Димы. Обрадовалась:
– Сашенька! Так мы вместе едем! Как хорошо! – Осмотрела остальных пассажиров. В кузове из знакомых была только Лена Новосёлова с родителями. Екатерина Ермолаевна поздоровалась с ними и обратилась к родственнице: – Саша, а где же родители?
Саша вздохнула, нахмурилась. По лицу пробежала тень тревоги. Она, чуть не плача, сказала:
– Мама тяжело заболела. Врачи категорически запретили ей ехать. – Помолчала. – Папа остается с ней. Я тоже хотела остаться, но папа настоял, чтобы я уехала. Комсомолка, мол, ну и все такое… В общем, запретил мне оставаться. Вот. – Вздохнула: – Душа болит, теть Катя. Ну ничего. Будем надеяться на лучшее. Зато вместе едем. Веселее будет.
Екатерина Ермолаевна кивнула.
– Оно, конечно, вместе веселей. – Вздохнула. – Хотя уж какое тут веселье…
Эта машина была последней. Накануне и всю ночь через город тянулись подразделения нашей армии, оставлявшей город. К полудню все стихло. Никаких военных. Тишина. Только негромкий гомон нескончаемого потока беженцев. Фёдор Николаевич раньше уехать не мог: с утра до ночи занимался эвакуацией завода, а без него Лиза с детьми, а тем более Екатерина Ермолаевна, ехать категорически отказались. Так и получилось, что уезжали Калугины в последний день. Вещи, несколько узлов и чемоданов, они успели загрузить. Мотька первый легко заскочил в кузов. Помог взобраться Фёдору Николаевичу и Леночке. Они уселись на свободные места. Екатерине Ермолаевне с Юркой место было отведено в кабине.
Лиза в последний раз обежала квартиру, уже казавшуюся ей чужой, поправила занавески, плотно прикрывавшие окна, вздохнула и вышла на крыльцо. Закрыла тяжелый замок, купленный специально для этого случая. И тут силы оставили ее. Лиза села, прислонившись к закрытой двери, и беззвучно заплакала. Все ее худенькое тело содрогалось от рыданий. На душе было невыносимо тяжело. «Как же так? Как же так: война только пару месяцев назад началась, а немцы уже вон где – у родного порога, на Донбассе!»
Тогда в Москве, двадцать второго июня, она и мысли допустить не могла, что через несколько месяцев ей придется из родного города бежать неизвестно куда! Кто бы мог подумать? Тем страшным утром, когда они узнали о войне, Димка сразу засобирался в часть. А как же – война. Какие там прогулки, какие магазины? Он помог Лизе собраться и повез ее на вокзал.
– Там от Курского, – сказал он, – до части рукой подать. Доберусь. Мне кровь из носу нужно успеть с фашистами разобраться. А то без меня немцев разобьют, и плакал мой орден. Или медаль. Но медаль – это в худшем случае.
У Лизы сердце чуть из груди не выскочило. Она с ужасом посмотрела на мужа.
– Ты что, воевать собрался? Убить же могут!
Димка с сожалением взглянул на нее.
– Убить? Могут, конечно, и убить. Но не такой уж я дурак, чтоб под пули подставляться. Однако я ж красноармеец. Для того и призвали, чтобы Родину защищать. В кустах отсиживаться не собираюсь. Тут вопрос в том, что успеть надо. Ты думаешь, война долго продлится? Да ни в жисть! Зря немцы на нас полезли. Чего б им с Англией не стукнуться? У них же с англичанами война, а с Советским Союзом – мир! Так нет – полезли, сучата! И получат по полной! У нас броня крепка, и танки наши быстры. И своей земли клочка не отдадим! Так что не сомневайся: получат фашисты по мордасам! Ой, получат… Недельки за две-три управимся. – Он потряс в воздухе кулаком. – Готовься, Берлин, скоро будем!
Лиза заплакала. Уткнулась в Димкино плечо.
– Димочка, Димочка. Неужто война настоящая будет? Это ж сколько крови? Сколько кровушки пролье-о-отся. Не хочу я ни медали, ни ордена. Хочу, чтобы живой ты был. Умру я без тебя. – Она хлюпнула носом. – А как же детки? Как детки без нас?
Дмитрий отстранился от нее. Сурово спросил:
– Что это ты меня хоронишь? Что за настроение? Говорю же: за недели две-три с немцами управимся! Запел:
Ты жди, Лизавета,
От мужа привета…
Оборвал песню, глянул на часы, нахмурился, сказал совсем другим, серьезным тоном: – Все. Пора. А песню эту потом, после победы, допоем, Лизавета.
А она все плакала. И по дороге на вокзал, и на перроне. Прощаясь, не могла оторваться от Димы. Все жалась, жалась к нему, как будто прощалась навсегда, навечно.
И вот теперь сидит она на крылечке родного дома, прощаясь с ним. Прощаясь с прежней жизнью и отправляясь неведомо куда. «Где ж эта броня, и где быстрые наши танки? – горько думала она. – Как скоро немцы захватили не только Минск и Киев, уже и под Москвой воюют. Устоит ли наша матушка? Что делается? Вот и нам из родного дома бежать надо. В эвакуацию. Раньше-то и слова такого не знали. Пришлось выучить». Сердце ее так сжалось, что невольно схватилась она за грудь. Не плакать хотелось – выть. От бессилия, оттого, что не знала, что делать и как делать, чтобы прекратился тот ужас, что окружал ее с тех самых пор, как попрощалась она с мужем.
Лиза подняла голову, увидела приближающуюся к ней Екатерину Ермолаевну. Быстренько встала, повернулась к двери, покачала замок, будто проверяя его, а сама украдкой, чтобы мама не заметила, смахнула слезы. Решила: «Нельзя показывать свою слабость никому, даже маме. Ей и так достается больше всех». Только после этого обернулась и шагнула навстречу Екатерине Ермолаевне, обняла ее. Та через Лизино плечо с каменным лицом посмотрела на закрытую дверь родного дома, отступила на шаг, слегка отстранив Лизу, перекрестила себя, потом дом. Поклонилась и сказала: