Запев. Повесть о Петре Запорожце
Шрифт:
Учился Петр истово, до головных болей.
В третьем классе один из шестиклассников предложил ему ходить в «третью группу».
— Но я и так в третьей, — ожидая подвоха, заметил Петр.
— Три да три будет шесть, — засмеялся тот. — Подумай. У нас казенных уроков нет, только свободные. И не в училище…
«Третья группа» оказалась тайным кружком учащихся. Руководил ею молодой, болезненного вида человек из бывших семинаристов. Он рассказывал о декабристах, Герцене, о нелегальных листках Шелгунова и Чернышевского, о различных обществах, которые привели к созданию «Народной воли»…
Снова случай помог
Отец строил свой университет, Петр — свой. Это сближало их. Они были нужны друг другу не только как родные люди, но и как единомышленники.
Пятого сына отец назвал в честь отца своего, Ивана Мироновича Запорожца. Шестого, когда он появится, Петр предложил наименовать снова Миколкой: ведь крестят детей, родившихся в разные годы, но в те же дни именем одного святого. В Ишиме было два Николая, вот пусть и в Томске их будет двое. Но мать воспротивилась:
— Тю на тебя, сынок. Разве ж могут быть два родных брата Миколками?! И не думайте! Ни ты, ни твой скаженный батька. Все у вас не как у людей… Я дочку жду. Людмилку.
И снова она не ошиблась: следом за Ваньком у Запорожцев наконец-то появилась девочка. Людмила.
Доучивался Петр уже в Киевском реальном училище. Содержал себя сам: подрабатывал где придется, еще и пробовал помогать родным, вернувшимся в Троцкое. Но главное, он нашел путь к тайным кружкам учащейся молодежи Киева.
Шел 1886 год. Дядько Микола и Микола Чубенко должны были вернуться на родину несколькими годами раньше. Поиски их ничего не дали… Зато «нашлись» еще один братишка — Владимир и сестра Мария, названная так в честь матери…
«Эх, Чубенко, дорогой ты мой, — думал Петр, шагая с Тарокановки к себе на Мещанскую, — не обижайся, что я обращаюсь к тебе, как равный. Просто сейчас мне столько примерно лет, сколько было тебе тогда… Ты многое мне дал. Как я хотел бы ответить тебе тем же…»
3
Очередное сходбище на Таракановке выпало на рождественский сочельник.
— Может, не станем Василию Федоровичу такой день портить? — притворно озаботился Филимон Петров. — У него небось не одни мы. Когда-нито и отдыхать надо.
Нетрудно было догадаться, что у Филимона на сочельник свои планы.
— Ну что же, — не стал спорить Петр. — Отдыхать и верно надо. Так что встретимся в четверг, двадцать второго декабря.
Старик Петров удивился: зачем четверг, если пятница к субботе ближе? Петр отшутился: грешно занимать бабий день, пятницу. На самом деле ему не хотелось брать обязательства на день собственного рождения.
В конце концов договорились на четверг. Правда, Петр ожидал, что в табельный день тверяки не смогут собраться в полном составе. Работа есть работа, от нее не отмахнешься. Но они собрались, еще и новых слушателей привели: двух ткачей с нижнего этажа и молоденькую прядильщицу Антонину Никитину.
Антонина, принаряженная в плисовую жакетку, возилась с Веркиным малышом: сунет ему в цепкие ладошки пальцы и разводит в стороны. Тот сопит, упирается, гримасничает
Петр невольно залюбовался девушкой. Не каждая женщина с ребенком олицетворяет материнство. Ту же; Верку взять: грубовата, затыркана, нет в ней такой вот теплоты, упоенности новой жизнью. А если и есть, то закрыто от постороннего взгляда, не соединяется с тем, как она говорит, что делает.
Впрочем, Верка намного старше. Кто знает, какой она была, когда ее звали Верой, лет десять назад… Если ничего не изменится в судьбе Антонины, и она погаснет. И она станет Тонькой. От слова «тонуть»…
Сколько обреченных видел Петр за свою недлинную пока жизнь! Сколько больных, увечных, попранных… Но обреченность материнства, но страдания детей — невыносимей всего.
На столе лежали последние номера «Петербургской газеты».
Заметив вопросительный взгляд Петра, старик Петров объяснил:
— Это мой меньшой прибазарил. Читать, говорит, буду, развиваться.
— Хорошее дело, — кивнул Петр, невольно вспомнив, как сам учил алфавит по «Истории цивилизации». — Развиваться по всему можно. Даже по «Петербургской газете». Ну-ка, поглядим…
На глаза попались святцы. В номере от двадцать второго декабря 1894 года значились святая великомученица Анастасия, а с нею вместе Христогон, Феодотия, Евод, Евтихиан; праздновалось тезоименитство Ея Императорского Высочества Великой княгини Анастасии Михайловны герцогини Мекленбург-Шверинской.
На Петра повеяло тюремным холодком тевтонских земель, властвующих ныне на Руси. Он даже плечами передернул. Чтобы отвлечься, пробежал глазами меню на святой день.
— А что, товарищи, — обратился он вдруг к собравшимся, — поправился вам бифштекс по-гамбургски?
— Што? По какому гамбургски? — заудивлялись все.
— Ну как же. — Петр разгладил газетный лист. — Тут авторитетно написано, что сегодня положено есть каждому из нас. На первое — суп с фрикадельками. На второе — баклажаны фаршированные. Далее бифштекс по-гамбургски. Проще говоря, жареный кусок говядины с помидорами и картошкой. В немецком городе Гамбурге его жарят на особых решетках с разными приправами… И наконец — крем шоколадный.
— Вот здорово! — сглотнул слюпу Петров-младший. — Хоть бы разок попробовать!
— Чего захотел, — насмешливо пресек его мальчишеский восторг краснощекий Григорий. — На первое, на второе, на четвертое… Сказки это, голубь, вредные сказки! Чем такое писать, спросили бы мою Верку, когда сыто — не то что сладко! — едено.
— Ясное дело, брехня, — поддержал его один из ткачей. — Они, может, и лопают шыколат, да зато на их бога нету!
— Как же, — не согласился Петр. — Шоколад лопают не только баре, но и отцы церкви тоже. Это ими утвержденный календарь. А печатают они его в уверенности, что простой люд неграмотен, газет не читает, тем более таких. А если и читает, то с благоговением и покорностью, с верой, что так и следует быть. Ведь народ грешен. Тот, кто живет в нищете и бесправии, всегда грешен. Кто ж грешников за божий стол посадит?