Записки артиста
Шрифт:
За столом – молодой доктор в белом халате и два ухажера. Все солидно навеселе. Все рассказано-переговорено. Оказалось, что появление «скорой» было инсценировано оскорбленными мастерами зубных дел…
Конечно же, наш вид (оголенный до предела) в глазах принцесс показался признаком явных – помешательства или вспышки хамства, требовавших медицинского вмешательства, то есть «смирительной рубашки»!
Побеседовав с нами, доктор убедился, что мы вполне нормальные пациенты, и, даже признавшись в любви Переверзеву, согласился пригубить «семь капель», как он сказал, за наше здоровье. Очевидно, наш веселый настрой притупил его гражданскую бдительность настолько, что «семь капель» превратились
Выносили доктора любовно, бесшумно, заботливо. Чуть-чуть – и мы бы заплакали: у нас отобрали что-то, ставшее родным…
…А мышьяк из моего зуба вытаскивали в другом лечебном заведении – и мужчина… Принцесс и доктора «Семь капель» мы больше не видели…
К зубным врачам-женщинам я больше никогда не ходил. Если и приезжала ко мне где-нибудь «скорая», прятал алкогольные напитки. Так спокойнее!
P.S. Через 16 лет в Ессентуках в антракте моего сольного концерта за кулисы зашла очень солидная дама и с легким венгерским акцентом спросила: «Вы не забыли из зуба удалить мышьяк?»
Иван Переверзев, производивший впечатление благополучного, счастливого, всеми любимого красивого мужчины, сводившего, как говорится, с ума многих женщин, не будучи ни на йоту ловеласом, на самом деле был весьма далек от устроенности в жизни, почти до конца своих дней не имея крепкого уютного уголка. В откровенных мужских разговорах признавался в том, что сам никогда не одерживал побед над женщинами, что все его увлечения, романы и даже «семейные гнезда» – результат побед женщин над ним. Как-то признался, что чувство истинной любви испытал лишь однажды, в молодости, и носил это неразделенное чувство в сердце своем тайком от всех на протяжении всей жизни.
В самые последние годы судьба принесла ему успокоение от суеты, подарив в жены красивую, внимательную, оберегавшую его от легкомысленных поступков и компаний, от дурных привычек дымить табаком и по всякому случаю позволять себе поднимать бокал, следившую за его здоровьем, родившую красавца-сына Федю – Ольгу Соловьеву.
Боже! Как недавно, совсем недавно раздавался телефонный звонок, и в трубке звучал знакомый, дорогой моему сердцу голос:
– Маенькая моя! Это я – Перевэ.
Павел Борисович Луспекаев
Этот рассказ об одном из тех, кто помогал видеть, слышать и понимать, что такое справедливость, труд и красота душевная, о Павле Луспекаеве.
Отгремели пушки Великой Отечественной войны. Я расстался с фронтовыми друзьями, вернулся в театральное училище и загрустил без дорогих моей душе боевых товарищей. Трудно было сходиться с молодыми людьми, не нюхавшими пороха, не знавшими смертельной опасности. И вдруг – Павел! Студент, побывавший в партизанах, раненый. И сразу дружба. Родство душ, интересов и, мне так казалось, общность взглядов на жизнь, на искусство. Мы даже и вели себя в чем-то похоже.
Влюбленность в выбранную профессию, огромный темперамент, неуемная фантазия, оригинальное видение ролей и жгучее желание нарушить банальность трактовки той или иной роли, доброта, резкость, уживавшаяся в характере с лиричностью, – все эти качества Павла импонировали мне. Мы сразу же стали хорошо понимать друг друга.
Он был человеком, который
Может быть, он был неуравновешенным. Было от чего! Тяжелая хроническая болезнь – неизлечимое заболевание сосудов. Сердце не докачивает кровь до конечностей – холодные руки и ноги, адские боли. Ощущение безнадежности и… жизнелюбие, улыбка, общительность, энергия, энергия во всем!
Я был одним из немногих, кому Павел писал письма. Он не любил их писать, и я знаю почему. Его темперамент, неуемная натура, не укладывавшаяся в рамки общепринятого, и к тому же еще далеко не каллиграфический почерк, которого он стеснялся, мешали ему сесть за письменный стол. Все-таки изредка я получал от него письма. И как же я теперь ругаю себя за то, что не сохранил их! Это были листочки, исписанные милыми каракулями, со словами иногда сентиментальными, но всегда искренними, говорившими о муках – не физических, нет, никогда! – а о духовных, связанных с работой над новой ролью. И в каждом листочке неизменно: «Ну вот и все. Давай быстрее приезжай – есть о чем поговорить!» Как будто в письме нельзя поговорить? Нет, нельзя! Павлу нужны были живые глаза, темпераментный диалог, застолье и обязательно во время разговоров актерские показы, пробы. Письмо для него – тесная каморка.
В начале 50-х годов я был в Тбилиси на съемках одного из первых советских широкоэкранных фильмов «Пять дней» (студия «Ленфильм»). Я играл в нем роль комментатора Орехова. Павел работал тогда в Русском драматическом театре имени Грибоедова. Играл много, был любим публикой, но не переставал искать и часто бывал недоволен собой. Последний день моего пребывания в Тбилиси, прощальный ужин – Павел, я и несколько его друзей. Когда нечем помянуть застолье, всегда рассказывают, что было, чем угощали, было ли вкусно. Я не помню, что мы ели и пили в тот вечер, но ясно помню, как весь вечер Павел пробовал роль Незнамова, которую ему предстояло играть и очень хотелось сыграть. Он читал монологи, проигрывал сцены, да так, что нам делали замечания по поводу шума в нашем кабинете, – мы сидели в отдельной комнате. Так, что была разбита тарелка, вилка улетела в открытое окно, так, что вино, стоявшее на столе, осталось недопитым!
Вечер был испорчен мною: я сказал, что Павел наигрывает. Говорить неправду, говорить ни к чему не обязывающие комплименты было не в наших правилах. Рассказывали, что впоследствии Павел играл эту роль очень сдержанно и производил большое впечатление.
Через много лет был мой творческий вечер во Дворце культуры имени Кирова в Ленинграде. Павел тогда уже работал в Большом драматическом театре у Г. А. Товстоногова. Выступление мое принимали тепло, много смеялись. По окончании концерта за кулисами вдруг появился Павел и сказал:
– В общем ничего себе, но пора, Женя, быть серьезнее в выборе репертуара.
После этой встречи я в корне изменил программу своих концертов.
Павел всегда стеснялся давать интервью, рассказывать о ролях, сыгранных и тем более предстоящих, писать статьи. Я был в этом вопросе с ним солидарен и стою на этих позициях и сейчас. Особенно сейчас, когда актеры стали много писать и публично разговаривать на любую, подчеркиваю, любую тему. Очень многие – увы, боюсь попасть в их число – лучше пишут и разговаривают, чем играют. Я вспоминаю, как Алексей Денисович Дикий всегда говорил артистам, начинавшим много разговаривать по поводу роли: