Записки артиста
Шрифт:
– Стоп! Все это покажите! Сыграйте!
Очевидно, горячее желание быть, а не казаться и в роли, и особенно в жизни делало Павла незаурядным актером, человеком, товарищем.
Белые ночи. Последняя ночь после моих гастролей в Ленинграде. Конечно, я с Павлом. Три часа, безлюдный Невский проспект. Павел устал от ходьбы, присели на скамеечку около Гостиного Двора.
– Палка моя нравится? – спросил Павел (он ходил с палкой).
– Нравится.
– Так вот, – продолжал, чуть улыбаясь, Павел, – это мой талисман. Люблю ее, привык
И положил палку на краешек скамейки. Так Павел никогда не говорил: грустно и очень серьезно. Подошла компания молодых людей.
– Спички есть?
– Есть. Пожалуйста.
– Спасибо.
Покурили. Шумно подошли и шумно ушли. Пора идти и нам. Ждем такси, авось повезет. Идет! Поднимаю руку, остановился.
– Садись, Павел!
– А палка? – спрашивает побледневший Павел.
Палки не было. Компания молодых людей исчезла. Я отвез Павла домой. Дорогой, как мне показалось, он тихо плакал. Через несколько месяцев он умер.
Когда мне сказали, что он лежал с улыбкой на лице, я подумал: так оно и должно было быть. Через какие физические страдания и творческие муки нужно было ему пройти, чтобы умереть с улыбкой на лице!
Василий Иванович Чуйков
1 февраля 1973 года в 20.00 в моей квартире раздался звонок из ЦК КПСС: «Просьба срочно вылететь в Волгоград. Самолет в 23.00. Машину пришлем. В местном театре завтра премьера по пьесе Юлия Чепурина „Сталинградцы“, посвященная 30-летию Сталинградской битвы. Исполнитель главной роли – командарма маршала В. И. Чуйкова – не справился с задачей и с роли снят. Отменять спектакль нельзя, он транслируется по телевидению на всю страну. Вы – фронтовик, опытный артист и, как выяснилось, очень похожи на маршала в молодости. И с возрастом все нормально. Чуйкову в 1943 году исполнилось 43 года, а вам сейчас 50 лет. Нормально»
2 февраля 1973 года. 1 час 45 минут ночи. Волгоград. Гостиница. В моем номере – постановщик спектакля «Сталинградцы», главный режиссер театра заслуженный деятель искусств РСФСР Владимир Владимирович Бортко (отец ныне интересно работающего на «Ленфильме» режиссера Владимира Владимировича Бортко. Кстати, я снялся, с моей точки зрения, в хорошей его картине «Единожды солгав» в роли отца киногероя и очень-очень старался быть похожим на старшего Бортко. Сын уверял меня в том, что старания увенчались успехом).
В номере уже собрались биографы маршала, суфлер, гример, костюмерша, портной. Рассказывают о привычках и характере Василия Ивановича Чуйкова. О том, что главное в спектакле. Одновременно снимают мерку с моего торса, головы. Все в ужасе: моя башка – 63,5 см в окружности. Такого размера фуражки не найти. Но к счастью, все сцены происходят в интерьере, можно обойтись без головного убора. Кто-то приносит кипяток, заваривает чай, нарезает хлеб, делает бутерброды. В этой суматохе я успеваю заглядывать в текст роли.
5.00 утра. Остаюсь один, ложусь спать. Засыпаю, поставив будильник на 7.00.
7.00. Будильник проявляет бдительность – будит. Снова зубрежка текста.
8.30. Пришли костюмеры, примерили военный костюм, сапоги. Сообщили, что от парика решили отказаться.
9.00. Легкий завтрак с В. В. Бортко.
10.00. Первая репетиция на сцене. Партнеры предельно внимательны, даже шепотом подсказывают, когда нужно, текст. Режиссер – ну прямо отец родной: ласков, заботлив. А ведь славится суровым нравом.
13.30. Обеденный перерыв. Снова беседы с биографами Чуйкова и режиссером спектакля.
14.00. Отдых на кушеточке в гримуборной. Зубрежка текста.
15.00. Вторая репетиция.
17.00. Засыпаю в номере гостиницы.
17.45. Часовой-будильник на страже. Зубрежка текста.
18.30. В гримуборной театра показывают фотографии Чуйкова. Ей-ей, я похож на него, на молодого! Причесывают. Весь грим – только общий тон. Загоревшее, обветренное лицо, более мужественное, чем мое без грима, – замечательно!
19.25. Узнаю, что в зале сам Чуйков. Ноги чуть-чуть того…
19.30. Третий звонок для зрителей и для нас. Надо идти на сцену. Собранность предельная.
19.35. Занавес открыт. Мой выход. Аплодисменты. Понимаю – не мне, а Чуйкову «через меня». Это посредничество придало уверенности. А когда перекрестился кулаком (эту привычку Чуйкова подсказали его биографы), раздались аплодисменты. Но теперь уже в мой адрес, ибо зрительный зал не мог знать о такой привычке и счел это за смелую актерскую находку. Ну а когда после какой-то реплики, беззвучно, только артикуляцией губ, обозначил слегка, вполоборота к зрительному залу, «те самые», наши «родные» (так часто на войне звучавшие и из моих уст, и из уст солдат, сержантов, маршалов) слова, тут-то зал по-настоящему взорвался и от смеха, и от аплодисментов. А я совсем осмелел и повел себя так, будто играю роль в сотый раз! Текст не путаю. В темпераментных диалогах несколько раз брал в руки палку (подсказанная деталь) и энергично ею размахивал, что придавало ощущение возможности применения ее в самых неожиданных моментах.
20.45. Антракт. Я мокрый, как мышь. Костюмеры дали новую нижнюю рубаху, гладят китель. В мою артистическую входит маршал Чуйков.
Первые слова:
– Чертяка! Ну тебя!
Вошел адъютант. На гримерном столике появилась бутылка коньяку, две рюмочки, две конфетки и нарезанное ломтиками яблоко.
– Давай, со знакомством!
Я говорю, что не могу: «Мне ведь вас доиграть надо. Что же я… э-э-э, того…»
Василий Иванович слегка толкнул меня животом:
– Не расстраивай меня. Фронтовик ведь! По сто граммов принимали и как воевали, а? Будь здоров! И спасибо тебе!
– Ваше здоровье, спасибо, что зашли. – Ну и согрешил: 50 граммов похоронил в себе.
– Кто тебе сказал, что я с палкой воевал и что словечки разные нехорошие знаю, а? Кто?
– Ваши биографы. Те, кто о вас книги пишут. Маршал улыбнулся с хитринкой:
– Чертяки. Болтуны!..
Он обнял меня, попридержал в объятиях, похлопывая рукой по спине, и прошептал:
– Спасибо, чертяка! Я слезу даже пустил. Ну тебя…
И ушел, чтобы на людях не расплакаться… Мне так почувствовалось.