Записки беспогонника
Шрифт:
— Скорее к машине! Сторож проспал! Половина вещей украдена!
Мы вскочили, кое-как оделись, побежали. При свете луны все начали яростно ворочать мешки. Иные находили, а я не находил ничего.
Сторож-солдат оправдывался, только залез в кабину, только заснул. Все нашли свои мешки, кроме меня.
Сердце мое упало. Да, пропали оба мои мешка. Не продукты я жалел, а одежду — пропал полушубок, ватник, две гимнастерки, двое брюк, три смены белья. У меня осталось только то, что на мне было надето, и ничего теплого.
Гофунг меня
Шинель я взял, а от масла гордо отказался. Мы пошли досыпать ночь. От огорчения я долго не мог уснуть. Я чувствовал, что меня Бог наказал — зачем на сахаровских конях зарабатывал для себя самогон и кур, а больной капитан Финогенов просил только меда, но я и того не сумел ему раздобыть.
Рано утром мы тронулись дальше. Дороги становились все оживленнее. Мы перегоняли многочисленные обозы, шла пехота, ехали машины с военным грузом, тракторы тянули тяжелые орудия. Приехали в районный центр Семионовку; тут наша машина зафыркала и совсем остановилась. Даже неодушевленный ЗИС не устоял перед таким упоительным зрелищем. И другие военные машины тоже все до одной тут останавливались.
Офицеры и солдаты слезали и с узелками под мышкой бежали на базар, иные не раздумывая снимали с себя гимнастерки и нижние сорочки, потом вновь надевали гимнастерки и бежали догонять своих однополчан.
За длинными прилавками стояли женщины. Перед каждой из них была батарея разноцветных немецких бутылок и наших зеленоватых четвертей, литров, пол-литров, четвертинок.
Не молоком, топленым и сырым, не ряженкой и квасом торговали бойкие украинки. Во всех сосудах был лишь самогон — первач, вторик, третьяк, двойной очистки. Денег никто не брал. Цены были без запроса — стакан менялся на носки, на сорочку б.у., пол-литра на гимнастерку, литр на ботинки, на ватник.
Торговля шла оживленная, с прибаутками, с солеными шуточками. Тут же можно было закусить картофельными пряниками, серым дрожащим холодцом, изготовленным неизвестно из каких мослов, солеными огурцами и грибками.
Все наши повыскочили, раздобыли волшебную жидкость. Гофунг чокнулся со своим холуем, солдаты друг с дружкой. Только Некрасов и я мрачно сидели в кузове. Он из скупости, а мне — обворованному — просто нечего было менять.
Дальше поехали очень тихо. Столько на запад двигалось новобранцев из здешних черниговских мест, что наша машина едва пробивалась через толпы людей. А деревни по-прежнему попадались все выжженные, разоренные, с вереницей уродливых черных русских печей.
Пересекли мы железную дорогу. Каждая рельсина, на сколько хватал глаз, и направо и налево, была чуть-чуть подорвана посредине. Я видел это немецкое изобретение — просто маленькая штучка в голубой обертке, похожая на конфетку. Ее подкладывают к шейке рельсы, ударяют молотком на длинной ручке. Конфетка фукает, взрывчик получается маленький, а рельсина лопается пополам.
Ночевали, свернув с большака в сторону, и на следующий день добрались до конечной цели нашего путешествия — в старинный город Городню.
С большим трудом мы нашли штаб нашего 74-го ВСО, расположившийся на самой окраине. Штаб состоял из майора Елисеева, капитана Чернокожина, старшего лейтенанта Американцева и десятка солдат — плотников и холуев, были с ними три девушки.
А все наши основные силы, все три роты где-то продолжали двигаться, или в эшелоне до станции Унеча, или пешком через Брянские леса.
Некрасов и я поселились вместе в маленькой хатенке. Наша хозяйка — немолодая женщина, носившая звучную фамилию Колбаса, сразу объявила нам, что мы можем наших вещей и продуктов не доставать, что пока у нее есть корова и бульба, то есть картошка, она будет нас кормить сама. И правда, хорошо кормила, давала не только молочные продукты и картошку, но также сало и яйца. И перину она нам стелила пуховую, и одеяла давала стеганые.
Была у нее дочка Галя, хрупкая и прелестная девушка 16 лет.
«Неужели эта гоголевская панночка тоже Колбаса?» — думал я, любуясь ею.
Был у хозяйки сын-калека после полиомиелита, чудесно игравший на скрипке. Я давно не слышал такой музыки. Скрипач, играя, закрывал глаза и, наслаждаясь, уносился в далекие грезы… Неужели и он тоже Колбаса?
Майор Елисеев презрительно усмехнулся и напомнил мне о забытых мною в Старом Осколе картах, когда я ему доложил о своем ограблении. Ведь я даже не мог переменить белья.
Но склады наши двигались где-то в эшелонах, и он написал на моем рапорте:
«Нач. УВПС-25 инженер-майору Богомольцу: — Прошу помочь».
Штаб УВПС успел переехать в ту же Городню и помещался на главной площади. Я побежал туда и через час получил резолюцию с магическим овалом, лежащим на боку, и с одним словом: «Отказать».
Но существовали еще пружины тайные. Когда-то во всех отделах штаба УВПС были девушки, и молодые, и постарше, хорошенькие и не очень, симпатичные и не очень. За время войны все они превратились или в чьих-то ППЖ, или в чьих-то законных жен.
Однажды, еще на Воронежском рубеже, я привез этим девушкам целую корзину клубники, а не так давно подарил им мешок лесных груш. И всякий раз, когда я появлялся в штабе, то неизменно любезно приветствовал их.
Самой милой и хорошенькой из них была Клава Монюкова — чертежница технического отдела и законная жена капитана Монюкова — командира 1-й роты 75-го ВСО, который почти всегда отсутствовал, а злые языки говорили, что иногда его заменял сам Богомолец.
И была еще в штабе УВПС-25 так называемая «сводница», то есть составительница сводок — некая старая дева лет 35 Ольга Петровна — сухая и костлявая, как вобла, которую я знал еще в Дмитрове.