Записки без названия
Шрифт:
По политэкономии капитализма папа написал ряд работ. Его привлекала теория, красота логического мышления, диалектика доказательств. Он сложился как кабинетный ученый и этим был бы ценен стране – если бы страна ценила таких ученых. Но ведь у нас смеялись над кабинетным мышлением – как будто не в тиши кабинетов создавали
Маркс и Ленин свои сочинения. У нас товарищ Сталин объявил кибернетику или менделеву генетику – лженаукой, а Никита Хрущев потешался над опытами на плодовой мушке: что за объект наблюдений – муха, уж если экспериментировать, то – на слоне! Кабинетный ученый – это словосочетание превратились в ругательство. Но ведь кабинет для ученого то же, что поле для крестьянина, цех для рабочего, чертежный зал для конструктора.
Но в те времена разделение труда носило еще старую форму. Навыки практической жизни у отца были минимальными. И теперь, в годы второй мировой войны, он был вовсе не готов к тому образу жизни и действий, который был реально необходим, чтобы выкручиваться. Пресловутое "еврейское торгашество" с генами не передается.
Патриотические порывы, попытки уйти на фронт успехом не увенчались. Последняя из них была предпринята у меня на глазах. Создавался Уральский добровольческий танковый корпус. В Гипростали, как и везде по предприятиям и учреждениям, созвали митинг. Случайно я на нем присутствовал – и замер от волнения, когда слово для выступления предоставили отцу. Он заявил, что в дни, когда Родина в опасности, не считает возможным оставаться в тылу и просит направить его добровольцем в новое танковое соединение.
Хотя папин голос и показался мне чересчур жидковатым и высоким для такой патриотической речи, меня распирала гражданская гордость, и мне очень захотелось, чтобы папу, наконец, послали на фронт. Но никто не поспешил воспользоваться его боевым пылом. А от его младшего брата Абраши, с которым он поделился своими намерениями, пришла открытка неожиданного для родителей содержания. "Додя, – писал Абраша, – не мальчишествуй,. отбрось романтику, заботься о семье, сохрани себя для Бумы и детей".
Мама с папой в тихих своих разговорах (которые я невольно слышал: комната ведь была одна – и небольшая) нелестно отзывались об Абраше, приписывая такие его настроения влиянию его жены – "мещанки" Ляли (которую, несмотря на ее "мещанство", оба очень любили за веселый нрав и острый язычок). Но, независимо от советов брата, папу на фронт не посылали, да и все тут… А семья, действительно, требовала забот. Вот тут-то он и принял предложение начальства: отправиться с доверенностью отдела рабочего снабжения (ОРСа) металлургического завода в сельскую местность Зауралья – для длительной командировки по заготовке продуктов в пользу работников Гипростали.
Колхозам, выполнившим план сдачи продуктов государству, разрешалось продавать оставшиеся излишки по льготным или даже твердым ценам официальным представителям предприятий. Папу направили с соответствующими полномочиями в поселок Юдино (на железнолорожную станцию Петухово), Курганской области. С собой у него были наличные деньги, собранные сотрудниками Гипростали, а также предоставленный ОРСом обменный фонд в виде бутылок с "Московской" водкой, служившей на Руси в ту пору (да отчасти и в эту!) "всеобщим эвивалентом" при товарообмене.
Папе было предоставлено право нанять себе помощника из местных жителей. Таковым стал мужчина средних лет – худощавый и сильно рябой Иван Федорович (фамилии не помню). То ли вместе, то ли врозь, колесили они по району, который Иван Федорович знал, как свои пять пальцев, – скупали у колхозов продуктовые излишки или выменивали на водку. Иногда папа ездил домой в Златоуст: для отчета и для пополнения заготовительных средств. Основную часть заготовленного товара должны были потом доставить в Златоуст специально выделенным
Летом 1943-го, после того как я "отбыл срок" своего лагеря (пионерского!), папа взял меня с собой – подкормить. В Петухове – Юдине первым долгом повел на базар и угостил с прилавка "топлюшкой", как называют в тех местах ряженку). Я съел этой "топлюшки" подряд семь стаканов!
Мы поселились в избе у каких-то местных жителей, и потекли дни, для меня довольно скучные. Целыми днями слонялся по двору, съезжал на заду с большого стога сена, заготовленного на зиму для коровы, от нечего делать ел растущий дичком в огороде черный паслен, чаще именуемый бздикой, ковырял подошвой гвоздь, торчавший из какой-то дощечки, – прессованный брезент моей подошвы легко раздался, и гвоздь впился острием в мою ступню, которая от этого долго потом нарывала…
Папа продолжал заниматься заготовками. Однажды в поездку по району взял и меня. Так я увидел большое озеро Медвежье, на берегу которого из соленой воды простейшим способом выпаривали соль.
Для дальнейшего рассказа существенно, что папиным непосредственным начальником в Петухове был "Райуполкомзаг" – районный уполномоченный госкомитета заготовок, – назовем его, к примеру, Михаилом Кузьмичом.
В один прекрасный день Иван Федорович перестал приходить, а ему на смену прибыла помощница из Златоуста – кажется, Нина Александровна. Отец ходил какой-то потерянный, страшно чем-то озабоченный, то и дело куда-то отлучался в официальные учреждения – и возвращался еще более подавленный. Однажды, когда я во дворе лечил себе нарыв на ноге подорожником, он явился домой вместе с каким-то пузатым, но осанистым мужчиной.
Обычной манерой отца в общении с людьми была независимость и простота. Не припомню, чтобы он когда-нибудь перед кем-нибудь заискивал. Но теперь (я заметил это немедленно) он явно стелился перед тучным гостем: подставил ему табурет, принялся чем-то угощать, угоднически приговаривая: "Садитесь, Михал Кузьмич!", "Кушайте на здоровье, Михал Кузьмич!" Гость (я уверен, что это и был сам "Уполкомзаг") только что не говорил: "Ладно, ништо, молодца, молодца!", а вообще-то был очень похож на некрасовского "купчину".
Ткнув в меня пальцем, спросил:
– А это твой сын, што ли?
– Да-да, сынок, – заулыбадся отец. – Наследник!
Никогда он меня так не называл, никогда не держался так жалко. Мне было неприятно за него, я сердцем чувствовал, что он боится "купчину", ни во что не ставит и наверняка ненавидит.
Знал бы я, почему отец так держится, – еще тогда оправдал бы такое его поведение…
Через несколько дней отец вдруг пришел и сказал, что мы уезжаем. Этому, впрочем, предшествовал небывалый эпизод: в последнее перед отъездом воскресенье мы втроем (с ним и Ниной Александровной) скупили на местном базаре (а был он здесь большой – приезжали даже из соседнего Казахстана, иногда на верблюдах) – скупили все яйца, не торгуясь и оптом, чем, конечно, взвинтили в тот день цену на них. Я только и делал, что носил в двух ведрах покупки. Потом мы присоединили их к другим продуктам, уже погруженным в полупустой вагон, стоявший на станции в тупике. Там на полу лежала белой кучей тончайшая соль, выпаренная из озерной воды. Соль была в жестоком дефиците: знаменитые озера Эльтон и Баскунчак пребывали в зоне военных действий.