Записки экспедитора Тайной канцелярии
Шрифт:
– Осталась одна… – А потом добавила: – Воспитывать сына.
– Он много пьет, – посочувствовал Иван.
– Весь в отца, – с сожалением вздохнула Мария Карловна. – Надеюсь, я увижу вас завтра, – на прощанье вдова вновь одарила Ивана кротко-капризным взглядом.
– Непременно, сударыня. – Самойлов откланялся и направился к воротам, у которых его уже ждал Егорка с лошадьми.
Хозяйка проводила всадников, но как только они скрылись за поворотом, приветливую маску сменила тень заботы, и вдова поспешила в дом.
Иван же почувствовал облегчение, покинув графскую усадьбу. Вроде все здесь устроено с должным этикетом и вкусом: платья по последней моде для господ и лакеев, оранжерея задумана, к столу яства разные подают, – а какая-то неясная тоска во всем. А может, всего лишь осень да пейзаж вокруг грусть наводят? Красное закатное солнце едва виднелось над горизонтом, уже кое-где прихваченные багрянцем листья казались и вовсе пурпурными в его прощальных лучах. Печаль царствовала в природе. Даже всегда задорный Егорка вдруг замолчал, лицо его озарила несвойственная торжественность. В лесу, правда, он забеспокоился, стал оглядываться по сторонам: страшновато было в густом тумане, спустившемся на окрестные болота, да еще после всех этих рассказов про разную нечисть. И хотя прожил Егорка в столицах немало и во всякие уездные байки не верил, все же каждая слетевшая птица казалась ему сейчас если не лешим, так непременно разбойником. Он поминутно вздрагивал и дергал поводья, чем ужасно забавлял Ивана.
Но вскоре и Самойлову стало не до шуток. В кустах недалеко от того места, где они давеча искали пропавших сестер, стояла лошадь. Она словно выплыла из тумана. Весь вид ее выражал безмятежность: она мерно жевала траву, словно хозяин отлучился на минуту и вот сейчас вспрыгнет в седло, и кобыла понесет его привычной дорогой. Но вся закавыка состояла в том, что лошадь сия принадлежала доктору, а Курихин, к которому он отправился прописывать рассол, проживал совсем в иной стороне.
– Ох, не ровен час, опять беда, ваша милость, – прошептал Егорка.
Самойлов спрыгнул с коня, достал пистоль из седельной кобуры и, к своему ужасу, обнаружил, что от дороги по примятой траве к пруду тянется кровавый след. Он-то и привел к находке, которая была пострашнее картинок из фолианта Марии Карловны. Из тины торчала рука с тем самым перстнем, что Иван давеча приметил у доктора. Рука, когда-то спасшая жизнь графу Орлову, теперь была отрублена от тела, и тела этого поблизости не обнаруживалось! Самойлов так и застыл столбом. И только когда Егорка подъехал совсем близко, с трудом вымолвил:
– Это рука доктора, его кольцо.
– Свят-свят, – перекрестился Егорка.
– Так, поезжай в деревню за подмогой, – скомандовал собравшийся с духом Иван.
– А вы? – Егорка медлил в нерешительности.
– А я пока осмотрю здесь все.
Егорка и сам понимал, что вдвоем им лихих людей не одолеть. Вот ведь и бородатого этого давеча поймали, а все кто-то в лесу разбойничает. Видать, их целая шайка! Да, пожалуй, барин прав. Егор вздохнул и поскакал в деревню поднимать мужиков. Самойлов же двинулся обследовать прибрежные камыши, примятый вид которых ясно давал понять, что обидчик уходил через них. Иван и десятка шагов не сделал, как увидел лодку, привязанную к нависшей над водой иве. Самойлов взвел курок, подкрался к плоскодонке и выставил пистолет. На мокром дне металась связанная по рукам и ногам пропавшая Лиза. Она, может быть, и закричала бы, но тряпка закрывала ей рот, а потому она лишь замычала, увидев Самойлова, и заворочалась сильнее.
– Тише-тише ты, сейчас я тебя развяжу…
Он положил пистолет на лавку, однако девочка забилась еще сильнее, отрицательно мотая головой. И вдруг на ее лицо легла чья-то тень. Иван обернулся, но было поздно – он получил удар по голове и упал без чувств.
Глава VII,
в коей раскрывается, что на флоте что-то не так
Самойлов открыл глаза, попробовал сделать движение, но вывернутые плечи отозвались во всем теле нестерпимой болью. Не совсем вернувшееся сознание подсказало: он болтается, подвешенный за крюк к низкому сводчатому потолку, как свинья на бойне. Мокрая от пота и крови рубаха неприятно липла к телу. Самойлов перевел взгляд и увидел давешнюю руку с перстнем. Он подумал, что этого не может быть, со всей силы зажмурил глаза, дав возможность миражу испариться, но когда открыл, то еще более удивился: обладатель перстня снимал его с собственной отрубленной руки, при этом действие сие производил весьма уверенно всеми десятью перстами. Бодрый голос доктора окончательно вернул Ивана к суровой действительности:
– А вы глупее, чем я думал. – Рубин вновь засверкал на руке владельца. – Такая банальная ловушка, а вы попались в нее, как новобранец, – Волков смерил жертву презрительным взглядом. Потом деловито взял таз с отрубленной конечностью и, переставив его в темный угол за ненадобностью, продолжил какие-то странные приготовления. Тут дверь неожиданно распахнулась, и на пороге возникла Мария Карловна. Тень мучительной тревоги на ее лице сменила маску роковой соблазнительницы. Графиню едва возможно было узнать.
– Ну что, все готово? – нервно обратилась она к доктору.
– Нет, ваше сиятельство, но это не долго, – отозвался Волков, раскладывая хирургические инструменты на столе.
– Что вы замыслили? – Самойлов попытался остановить весь этот бред, так неожиданно ставший явью. Он не сделал этим милым людям ничего дурного. Сейчас они объяснятся, и все станет как прежде.
– Я?.. Я спасаю свое дитя, – твердо произнесла вдова и решительно направилась к выходу. – Начинайте, доктор! – обернулась она на полпути и добавила с мольбою в голосе: – И поторопитесь!..
Дверь захлопнулась, и Самойлов остался в подземелье наедине с Волковым. Иван никак не мог взять в толк, откуда вдруг такая любовь к Павлу. Ведь еще днем при одном упоминании имени пасынка графиня не могла скрыть брезгливости и гнева. И что она имела в виду, говоря о спасении?..
А Мария Карловна, не ведая о мыслях Самойлова, проследовала вовсе не в комнату пасынка, а в спальню, где на кровати полулежала на подушках девочка лет десяти. Лицо ее было смертельно бледно, губы дрожали. Графиня заботливо поправила подушки и промокнула испарину на детском лбу.
– Мама, мне больно, – прошелестела девочка бескровными сухими губами.
– Я знаю, – пытаясь сдержать слезы, улыбнулась несчастная женщина, – потерпи, моя хорошая. Еще чуть-чуть.
Что она еще могла сделать? Ей оставалось лишь ждать, когда доктор подготовит все необходимое для облегчения страданий горячо любимого ребенка.
Вся ее жизнь в такие минуты протекала перед глазами. Она не любила мужа, но едва внутри зашевелилось дитя, обстоятельства нелегких супружеских отношений перестали ее волновать. С каждым месяцем дитя толкалось все сильнее, пока, наконец, морозным январским утром не появилось на свет. Первая улыбка, первые шаги, первое слово – вот что теперь занимало графиню. Во младенчестве, правда, случился у дочери приступ. Мария Карловна не на шутку испугалась, начала прятать ее от людей, боясь сглаза. Болезнь отступила, и настали годы ничем не омрачаемого счастья. Она даже отчасти смирилась со своей участью и привязалась к мужу, что подарил ей радость материнства.