Записки городского сумасшедшего
Шрифт:
Женщина повернулась к нему:
– Коля, не начинай. Я тебя прошу. Саша сейчас зайдет и ляжет спать.
– Что опять «Коля»? Этот придурок приходит пьяный в говно в три часа ночи! Мне вставать в шесть! А ты – «не начинай»!
– Коля!
– Да что Коля-то?! Спать он ляжет! Пусть вон лег бы под дверью, в подъезде, на коврике, да спал бы. Может, и захлебнулся бы в собственной блевотине, как в прошлый раз…
– За-а-аткни-и-ись! – проорал вдруг Саша, оставивший попытки снять с себя куртку и расстегнуть ботинки. Он выпрямился и уставился на отчима.
– Чего «заткнись»? Забыл, что ли, как на прошлой неделе собственный язык проглотил, лежа под дверью?
– Коля, перестань!
– Всю жизнь я перестаю. А этот твой дебил только водку жрет да нюхает всякое дерьмо. Может, уже и колется. А ты – «перестань»! Ну давай, давай, спать его уложи. Сказку расскажи ему еще…
– За-а-аткни-и-ись! – еще раз проорал Саша. А потом, понижая голос, добавил: – А не заткнешься, я… я… Я из окна выпрыгну…
– Да прыгай! Одним дебилом меньше будет, – сказал Николай, махнул рукой и пошел в спальню.
– Ах ты-ы су-у-ука-а… – протянул Саша, отодвинул мать и шатающейся походкой пошел на кухню. – Думаешь, я… С тобой шучу… Лысый черт…
– Саша, ты куда? – вскрикнула мать и попыталась удержать его за рукав куртки.
– Отвали, – бросил он, одернув руку.
«Не прыгнет же он. Пьяный просто. Прав, может, Коля. Нельзя так. Но Саша-то сын. И нет, не прав Коля. Не прав. Только мать понимает. А он кто ему? Отчим. Не отец же…»
Такие мысли появлялись и исчезали в ее голове, пока она стояла в коридоре, точно в каком-то ступоре, и впоследствии никогда не могла объяснить себе, почему не пошла за ним, почему не повисла на его куртке, почему не позвала Николая на помощь…
А поняла она, что уже поздно, только когда услышала, как хлопнула балконная дверь. И побежала она, и увидела, что на балконе никого нет. И затрясло ее всю не от холода, а от того, что надо было теперь выглянуть за балконные перила и посмотреть вниз, чтобы увидеть там, под окнами, силуэт лежащего на мерзлой клумбе тела.
2
Судьба дала ему второй шанс.
Он выжил. И выздоравливать стал на удивление быстро. Через три дня, несмотря на сильное сотрясение мозга, попросил установить в палате телевизор, а также принести магнитофон и наушники. И совсем все хорошо было бы, и через пару-тройку месяцев выписали бы его, если бы лечение обошлось без погрешностей. А так на ноге что-то загипсовали раньше времени, когда рана еще не зажила, и начались какие-то проблемы с костью, и пришлось еще долго эту новую болезнь лечить, но уже в другой больнице, а потом хромать и ходить с палочкой.
По мере выздоровления возвращался он к жизни, но не к новой, как можно было бы ожидать, полагая, что горький опыт должен был чему-то да научить, а к старой – вернее, к ее вариации, только еще более усугубленной. Теперь, вследствие ошибки в лечении и приобретенной хромоты, у него была инвалидность, иначе говоря – законная привилегия не работать, но иметь пенсию. А потому вопрос работы на повестке дня больше не стоял: не мог теперь Николай повторять свои осточертевшие всем призывы насчет того, что «Саша должен работать и зарабатывать себе хотя бы на еду, не говоря уже про водку и дурь».
Через год после возвращения Саши из больницы Николай, уставший терпеть ставшее теперь совершенно невыносимым поведение пасынка, развелся с его матерью и уехал в другой город.
3
Шатающейся походкой он подошел к подъезду десятиэтажки, на ступеньках поскользнулся, замахал руками, пытаясь удержать равновесие, но все же упал, ударившись головой о железную ручку подъездной двери.
– Твою ма-ать! – выругался он сдавленным голосом и потерял сознание.
Утром его нашли лежащим на ступеньках без признаков жизни.
Трусы
Утром я иду по длинному пустому коридору четвертого этажа нашего здания. Я вижу части старой мебели, лежащей вдоль стен: там стол без ящиков, там стул без ножки со сломанной спинкой, там огрызки жалюзи. Я слышу отражение своих шагов от стен и дверей – желтых, тяжелых, образца бог знает какого года, потертых и страшных; скрип и стук болтающихся паркетных дощечек – признаков былой роскоши. Я чувствую усталые взгляды людей, смотрящих с портретов в пространство коридора, друг на друга и сейчас на меня. Великие деятели пожелтели вместе с этими дверьми, износились вместе с этим паркетом и, кажется, удивлены не меньше моего. Останавливаюсь напротив одного из них. «Что, генерал Суд…в, не ожидал ты такого? И я тоже».
Я чувствую отвратительный запах, не иначе как из столовой, которая хотя и находится тремя этажами ниже, но каким-то непонятным образом распространяет вонь до самой крыши. А может, и до соседних зданий? Подхожу к окну и смотрю на дом через дорогу, красивый, который и без декораций точно коробка с подарками, а в гирляндах, как сейчас, – настоящее новогоднее чудо. Там живут. Перевожу взгляд на треснутое стекло и облупившийся подоконник.
Вся эта аура, желтая, затхлая и несвежая, еще с тех времен, создает особую атмосферу, чугунную и тяжелую, которую ни изменить, ни сломать. Только и говорить о том, как хорошо было раньше, какой порядок был. Хотя мы-то знаем, что и раньше было точно так же, и обманываемся намеренно, потому что это единственная отдушина. Впрочем, что я за всех говорю? За себя надо. Вот бы в тот дом с гирляндами, что ли. Но нет, это не про меня. Я здесь, и уже до конца. А до конца… Бог знает сколько до него. Может, уже недолго. А до дома этого доберутся… Точно доберутся, не сегодня завтра. Это я знаю наверняка. Все видел. А что они хотели? Нельзя так нахально сверкать гирляндами, пусть и новогодними. Проверят, найдут, приведут…
Кажется, за эти годы я стал параноиком. Захожу в кабинет, вынимаю табельный пистолет, кладу перед собой. Может, сейчас застрелиться и не ждать еще полчаса? Время – семь тридцать. В восемь совещание у шефа. Интересно, что предстоит сегодня: просто поорет или на стол запрыгнет по случаю?.. Ну и вонища. Они точно еду варят? Или чьи-то трусы грязные стирают? Забавный каламбурчик получился. Ага, через полчаса расскажу его. Чтоб всех повеселить. Хотя им уже два дня весело. Как и мне. Веселее еще не бывало…
Воняет. Открываю окно, чтобы проветрить. Дверь распахивается. Морозный воздух врывается в кабинет, сдувает бумажки со стола. Закрываю окно, захлопываю дверь. Собираю бумаги. Что это вообще? «Инструкция по использованию…», электронные маршруты-квитанции на самолет (будь он проклят, этот самолет!), чеки какие-то… Надо сжечь. У одного уже хватило мозгов рассказать все… Не дай бог еще…
Подвигаю к себе пепельницу. Курить в помещениях нельзя. Закон у нас. Ага, можно подумать, остальное можно. Еще один каламбурчик. Веселое утро. Ну что, еще немного поиграем в Штирлица. В этот раз я умнее: открываю окно, только чуть-чуть, чтоб опять не сдуло. Холод начинает просачиваться через щель и заполнять комнату. Комкаю бумажку, кладу в пепельницу, зажигаю. Бумажка сгорает. Кладу следующую. Сжигаю все. Закрываю окно. Смотрю на часы. Десять минут прошло. Еще есть время. Достаю из кармана таблетки: одна, вторая, третья, из тумбочки – воду в пластиковой бутылке. Смотрю на бутылку, затем на портрет, висящий на стене. В голове мелькает: «А вдруг уже…» Глотаю таблетки, запиваю водой: одна, вторая, третья… Руки дрожат. Жду… Нет, вроде все в порядке. Отпускает…