Записки из клизменной
Шрифт:
Он бы точно все это сделал, не окажись за бортом. Я это как доктор Смирнов подтверждаю.
Милование
Помню, на четвертом курсе старенький мухомор читал нам лекцию про гонорею, показывал слайды – ведь до сих пор держится в голове! «Как распространялась гонорея? – спрашивал старец и сам отвечал: – В особых салонах кавалеры миловались с дамами…»
Щелкал проектором, на экране возникал преувеличенный гонококк, потом еще что-то, а на закуску – переснятая гравюра. Некто, похожий на герцога Бекингемского, не снимая шляпы с пером,
Рудин Накануне
Я часто пишу о монстрах.
Жил такой очень хороший доктор Рудин, по имени-отчеству Бронислав Васильевич.
Это был доктор Астров нашего времени, выросший из Ионыча и в Ионыча же превратившийся. Работал в нашей районной поликлинике, где лечил дедушку (совокупного и моего), бабушку (совокупную и мою) и меня.
Доктору Астрову было хорошо. Ему и спивалось-то легко под соловьиные песни, под сверчка, под перебор гитарных струн. А доктору Рудину спивалось тяжко, по-звериному, пещерно. К нему приходил совокупный дедушка и приносил бутылочку водки. Я не приносил, но от меня приходил персональный дедушка и приносил бутылочку водки в благодарность за меня.
Он был очень добрый, тот Бронислав Васильевич, огромный, неряшливый, чуть суетливый, сильно близорукий, поросячий лицом. Выбрасывал свою тушу из-за стола и метал ее к коечке, где я лежал, обнаживши живот образца третьего курса мединститута. Доктору Рудину было понятно, что мне не хочется ехать в колхоз. Поэтому я и болен, а он ведь не только Рудин, но и доктор, а значит, должен лечить не болезнь, а больного.
– Ну, для порядку, – говорил доктор Рудин и трижды бил меня в живот тремя твердыми холодными пальцами. Этот диагностический прием остался мне непонятным по сей день, но я все равно не раз применял его, и всегда с поразительными результатами.
– Ну, на хронический я тебе натянул, – вздыхал доктор Рудин, уже запрыгнувший за стол обратно. – Приходи через три недели, там чего-нибудь сочиним.
Дедушка сочинял бутылочку.
– С Алексея, с Алексея надо бы, – весело щурил Рудин свиные глазки и прятал бутылочку в стол.
Потом он шел по квартирам и возвращался поздно.
Однажды я видел его в полночном троллейбусе. Доктор Рудин ронял портфель. По странному капризу памяти он узнал меня, сложил кисти в замок, насупился, выпятил толстые губы и стал кивать: мол, все путем у нас будет, Алексей, все у нас под контролем. Но говорить он не мог, ему мешали алкогольные пузыри.
Он был один мужского пола среди стервятниц, терапевтических баб, и те, у которых дома водились свои рудины, его бессердечно и наверняка заклевали. Его уволили, и эта широкая, пошатывающаяся спина растворилась в очередных сумерках – то ли памяти, то ли августовских.
Я ему очень благодарен. Его любили. Вряд ли он живой, хотя я надеюсь.
Бабушка Августа
Сегодня последний день августа, лета 2004 года. И надо писать подобающе, да вспомнить про Августу, бабулю, много лет проработавшую в одной из больниц, числа которой не назову. Ни числа больницы, ни бабули.
Итак, Августа.
Сиделка дореволюционного выпуска, прабабушка милосердия.
В случайной, но доверительной беседе со средним сестринским, звеном, под звон мелкой посуды мне открыли, что бабушка Августа – сексуальный эксперт с колоссальным теоретическим и практическим опытом, который она продолжает безостановочно набирать.
Советчица во всех деликатных делах. Тантрическое божество с утиной походкой.
Я был поражен и почти убит. А среднее звено было поражено и убито моим поражением. В моем понимании влечение к бабушке Августе занимало в перечне патологии место после зоо– и некрофилии. Или перед. Я не знал, как распорядиться информацией. Что же происходило, когда она обогащалась опытом? Ей читали все новые и новые стансы к Августе? Паралитики-пациенты? Профессура и доцентура? Ласкательно называли Августой Ондатровной? Чудны твои дела – нет, не повернется мой язык помянуть Господа всуе. Словечко-то какое: всуе; вполне подобает случаю.
Материнский Архетип в трениках.
В шесть часов вечера после войны
Мой приятель доктор попал в беду: был заподозрен в пьяном служебном времяпрепровождении.
– А мы и выпили-то с фельдшером всего бутылку пива, – изумленно рассказывал он мне. – Ходим себе, ничего.
На него орали:
– Вы когда губернаторского отца отвозили – от вас и тогда пахло!
Потом зловеще добавили:
– Сейчас мы вызовем ЛКС.
ЛКС – линейно-контрольная служба, карательно-дознавательная мобильная структура.
Приятель-доктор посмотрел на часы: без пяти минут девять, вечер.
– Не успеете, – подмигнул он. – Не доедут. Смена-то кончается.
В восемь минут десятого он отпер служебный шкафчик, вынул бутылку водки и ополовинил ее.
– Имею право, – подмигнул он настойчивее. – Я уже сменился!
– Вы сами уволитесь или как?
В общем, неприятности. Не уволят, но ругать будут. На всякий случай мой друг пошел и взял себе больничный у хирурга, диагноз не разобрал даже я: нечто вроде хондроплексита.
– Вот, – говорит, – хожу на физиотерапию. Только что пришел. Сейчас и физиотерапевт придет.
Пауза. Я слышу из трубки, как он затягивается беломориной.
– Мы ведь тут все соседи, – вздох приятеля приобретает форму дымного облака. – Вот он и придет. Точнее его хирург принесет. Здоровый очень, его волочить надо…
Сроки согласованы
Итак, история семейная.
Мой отчим, видный дохтур, уложил к себе в больничку свою мачеху осьмидесяти лет. Такое вот сложное родство.