Записки капитана флота
Шрифт:
9 июля привели нас опять в замок в присутствии обоих губернаторов. Тогда новый из них сказал, что как мы ушли единственно с той целью, чтоб возвратиться в свое отечество, впрочем, не имели намерения сделать какой-либо вред японцам, то он теперь по согласию со своим товарищем переменяет наше состояние к лучшему в надежде, что в другой раз на подобный поступок мы не покусимся, а станем ожидать терпеливо решения об нас японского государя. Что же принадлежит до них (губернаторов), то оба они будут всеми мерами стараться о доставлении нам позволения возвратиться в отечество.
С окончанием сей речи вмиг сняли с нас веревки: мы почти и не приметили, как прежде солдаты, сидя за нами, развязывали их и приготовлялись снять в одну секунду. После сего прежний губернатор уверял нас, что доброго своего расположения к нам он нимало не переменил и столько же будет пещись об нас, как и прежде. Потом, пожелав нам здоровья и дав совет, чтобы мы молились Богу и уповали на Его волю, простился с нами. Губернаторы вышли. Потом и нас повели из замка.
Отъезд прежнего губернатора и Теске в столицу и обнадеживание ходатайствовать о нашем освобождении. – Внимание к нам японцев. – Г-н Мур не хочет с нами мириться и говорить. – Прибытие «Дианы» к острову Кунаширу. – Привезенные на ней японцы. – Письма г-на Рикорда. – Поступки с ним японцев. – Известия, тайно нам сообщенные, о сношениях между японцами и «Дианою». – Г-н Мур с нами примиряется. – Формальное объявление японских чиновников о взятии г-ном Рикордом их судна и об отбытии «Дианы» из Кунашира. – Разные слухи и толки о нашем деле. – Смерть губернатора.
Теперь пошли мы уже не в тюрьму, а в прежнее наше жилище, по-японски оксио называемое, где мы жили до перевода нас в дом. Нам шестерым назначили прежнее наше место, а господина Мура с Алексеем поместили в пристроенной к одной из наших стен каморке, в которую со двора был особенный вход. С переменой нашего жилища и содержание наше улучшилось: пищу давать нам стали гораздо лучшую, нежели какую мы получали, живши прежде в том же самом месте, а сверх того, каждый день велено было давать нам по чайной чашке саги; дали трубки, табачные кошельки и весьма хороший табак; чай у нас был беспрестанно на очаге. Сверх того дали нам гребенки, полотенца и даже пологи от комаров, которых здесь было великое множество. Состояние наше чрезвычайно переменилось: кроме всех помянутых выгод, доставленных нам японцами, они стали нам давать наши книги, дали чернильницу и бумагу, пользуясь коими, вздумали мы сбирать японские слова, записывая оные русскими буквами. Наконец, хотелось нам выучиться писать по-японски, и мы просили переводчика Кумаджеро написать нам азбуку, но он сказал, что для сего ему нужно прежде выпросить позволение своих начальников, а потом объявил, что японские законы запрещают учить христиан читать и писать на их языке, почему начальники на сие и не могут согласиться. И так мы должны довольствоваться тем, что могли сбирать японские слова и записывать их по-русски.
Нас с господином Муром разделяла только одна тонкая стена, почему я спросил Теске, можно ли нам с ним говорить. «Конечно, – отвечал он, – говорите, сколько хотите, никто вам этого не запретит». Но когда я начинал говорить с господином Муром, то он мне не хотел отвечать, однако принял наше предложение, чтобы по случаю отъезда прежнего губернатора написать к нему от всех нас за его к нам милости благодарственное письмо, которое мы написали, не упустив также поблагодарить и нового губернатора. Однако старик сей, читая перевод нашего письма, в шутку сделал замечание на то место оного, где мы говорим, что судьба, ввергнув нас в несчастный плен сей, не вовсе была против нас жестокою, ибо сие случилось в его правление здешними областями. Прочитав сие место, он сказал, засмеявшись, почему же мы знаем, что другие японские вельможи, быв на месте Аррао Татзимано-ками, не были бы к нам столь же благорасположены, как и он.
14 июля отправился из Матсмая прежний губернатор, и с ним вместе друг наш Теске поехал в должности секретаря. Он обещался к нам писать из столицы о новостях по нашему делу и просил нас отвечать ему, отдавая письма для пересылки Кумаджеро. Решения из столицы скоро ожидать мы не могли, ибо губернатору нужно было на один проезд туда употребить 23 или 25 дней, но мы со дня на день ожидали прибытия наших судов. Боялись только, что японцы не скажут нам об них и мы ничего не узнаем, когда они придут и что сделают.
Между тем мы от скуки курили табак, перечитывали старые свои книги, записывали и твердили японские слова, а сверх того вздумал я записать на мелких лоскутках бумаги все случившиеся с нами происшествия и мои замечания. Писал я полусловами и знаками, мешая русские, английские и французские слова, так чтобы кроме меня никто не мог прочитать моих записок. Я опасался, чтоб японцы со временем нас не обыскали и не отняли сих бумаг, для чего и носил их около пояса в длинном узеньком мешочке, который мне сшил Симонов из моего жилета. Впрочем, по нынешним поступкам японцев мы не имели большой причины опасаться, чтоб они привязались к нашим бумагам, ибо когда мы ушли, то черновая копия поданного нами к губернатору показания была у Шкаева, которую после у него японцы взяли, но ни слова не спрашивали у нас, что это за бумага. Компас господина Хлебникова также попался к ним, и они не полюбопытствовали спросить, к чему могла бы служить такая вещь, а сами, верно, не знали, что это был компас, иначе, без всякого сомнения, стали бы расспрашивать, как мы его сделали. Надобно думать, что японцы такую необыкновенную для них вещь сочли каким-нибудь симпатическим лекарством.
Новый губернатор опытами показывал, что он не менее хорошо был к нам расположен, как и предместник его. Дозволять нам выходить из места нашего заключения несовместно было с японскими законами, почему он и не мог сего сделать. Но дабы доставить нам способ пользоваться свежим воздухом, приказано от него было держать растворенными настежь ворота в нашем здании с утра до вечера, сверх того, по приказанию его давали нам часто свежие плоды, а один раз в праздник прислал он к нам ужин со своей кухни.
Это случилось в половине августа, когда у японцев бывает большой детский праздник, в который вечером всех детей мужеского пола сбирают в замок, где они в присутствии губернатора и всех городских чиновников играют, поют, пляшут, борются и фехтуют на саблях; после их угощают ужином и дают разное лакомство. В нынешний раз, по словам Кумаджеро, их было до 1500 человек, но надобно знать, что на этот праздник сбираются те только дети, которых родители могут порядочно одеть, а худо одетые сами стыдятся показаться в таком собрании. Женского же пола детей тут не бывает, ибо вход женщинам по японскому закону воспрещен в укрепленные места.
Притом и караульные наши стали обходиться с нами необыкновенно ласково; многие из них приносили нам сакэ, плоды и проч. и уже не таились друг от друга. А один семидесятилетний старик подарил мне и господину Хлебникову по вееру и по лакированной ложке, матросу же Шкаеву, который, невзирая на мучительную болезнь, получил непреодолимую страсть учиться писать, принес он чернильницу, тушь и кисти.
Сей человек, имея крайне тупую голову, сам собой при помощи своего чрезвычайного терпения, будучи уже тридцати двух лет от роду, выучился на шлюпе немного читать и писать. Теперь здесь я и господин Хлебников от скуки взялись учить наших матросов грамоте. Шкаев, быв жестоко болен, боялся, чтоб они его не перегнали, и продолжал читать и писать, коль скоро немного ему делалось легче; и когда прочие его товарищи, не окончив еще первых складов, отступились от учения, то он продолжал его. Господин Хлебников каждый вечер с ним занимался, так что напоследок он выучился очень порядочно читать и писать. Впоследствии читывал он бывшее у нас собрание в одном томе одного московского периодического издания и толковал оное своим товарищами довольно хорошо.