Записки капитана флота
Шрифт:
В бумаге сей важнее всего было то, что, между прочим, в ней поступки Хвостова называются самовольными и что он ими навлек на себя гнев правительства. Упоминается также, что Леонзаймо и товарищ его два раза из Охотска уходили, не дождавшись высочайшего повеления о возвращении их в свое отечество, которое вскоре после второго их побега последовало. А в заключение господин Миницкий свидетельствует о добропорядочном поведении Леонзайма в бытность его в Охотске. Сделав в присутствии чиновников словесный перевод сему аттестату, мы тут же списали с него копию и после перевели дома на бумагу. Перевод наш с оригиналом немедленно послан был в столицу.
Между тем 8 ноября возвращенные из России японцы приведены были в Матсмай и помещены в тот дом, из которого мы ушли. Здешние начальники сделали им несколько допросов, при которых и Кумаджеро находился. Он сообщил нам то же, что и прежде сказывал о дурном отзыве земляков его о русских, а сверх того известил нас, что Леонзаймо Иркутск очень хвалит, но Охотск и всю Восточную Сибирь называет бедной, голодной страной, где, кроме нищих да чиновников, никого он не видал.
В Матсмае они жили около недели, а потом отправили их в столицу. При последнем свидании моем с господином Муром он сказал мне о слышанной им от караульного новости, что благодетель наш – прежний губернатор – находится в немилости и получил повеление никуда не выезжать из своего дома. Эта весть крайне всех нас огорчила, а более потому, что и письма от друга нашего Теске, хотя прямо ничего в них сказано не было, ясно показывали, что дела наши идут нехорошо. Он писал к нам по-русски, но так, что никто из русских не мог бы дать письмам его толку; а как мы привыкли к его выговору и идиомам, какими он изъяснялся в разговорах с нами, то без дальнего труда могли совершенно понимать его мысли. Ответы свои мы также писали по-русски понятными ему выражениями, и он их хорошо понимал.
Однако в декабре месяце Кумаджеро сказал нам за тайну, будто он видел сон, что нас велено отпустить, но после открылось, что это не сон был, а настоящая молва, ибо он слышал от приехавшего из столицы одного из первых здешних чиновников, что дело наше идет весьма хорошо и что благородный и честный поступок господина Рикорда с японцами, находившимися на задержанном им судне, обратил на себя не только внимание правительства, но и всех жителей столицы.
Кумаджеро и другие японцы, при нас находившиеся, с удовольствием рассказывали об отзыве о господине Рикорде их людей, которых он задержал на японском судне. Узнав, что мы живы, он тотчас велел их развязать, обошелся с ними весьма ласково и сделал многим подарки. Тут находилась подруга того купца, которого он взял с собой; господин Рикорд приказал привезти ее на шлюп и велел русским женщинам ее угощать и показать все любопытное на нашем судне. Отпуская ее со шлюпа, господин Рикорд подарил ей несколько европейских вещей, которые японцы ценят в 30 золотых монет, потом позволил мужу ее написать к своим родственникам письмо и уверить их, что он на будущий год непременно будет возвращен в свое отечество, а между тем теперь живет в каюте вместе с господином Рикордом и после до самого возвращения будет с ним жить. Такое внимание к их соотечественнику японцам весьма нравилось. Также сказал нам Кумаджеро, что намерение господина Рикорда сначала было одного сего человека взять и еще курильца для переводов, но четыре человека японцев сами добровольно согласились ехать со своим хозяином.
Весть сию скоро подтвердил запиской ко мне господин Мур, известив, будто он слышал от одного из стражей, что все наши вещи, бывшие в Эддо, возвращены в Матсмай и делаются приготовления к возвращению нашему в Россию. И так опять мы из бездны отчаяния поднялись до некоторой степени надежды. Утешаясь ею, хотя и с примесью горя, происходившего от недоверчивости к японцам, встретили мы новый, 1813 год.
В течение января месяца получили мы несколько писем от Теске в ответ на наши, в коих между прочим он говорит откровенно, что решение нашего дела еще сомнительно, ибо правительство их так много имеет причин быть предубежденным против нас, что малое число доказательств, служащих в нашу пользу, недостаточно поколебать прежнего мнения. При сем Теске весьма кстати ссылается на японскую пословицу: «Веером тумана не разгонишь» (во всех землях народные пословицы берутся от предметов, их окружающих: японские берега подвержены частым туманам, и все жители Японии обоего пола и всякого возраста в летнее время веера из рук не выпускают).
Из таких замечаний лучшего нашего доброжелателя мы могли уже судить, что доброго конца нашему делу ожидать нельзя, а притом и стражи наши начали уже явно говорить, что Аррао-Тадзимано-ками отрешен от должности матсмайского губернатора и скоро другой будет на место его назначен. К сему горестному для нас происшествию присовокупилось еще и другое, не менее нас поразившее.
В начале февраля вдруг отобрали от господина Мура все письма, писанные к нему от Теске (а я и господин Хлебников успели писанные им к нам письма сжечь), и сменили одного из бывших при нас работников, с которым младший брат Теске прислал последнее письмо к господину Муру и который был так неосторожен, что вручил оное ему при караульном. Сей донес своему начальству, и вдруг сделалась суматоха: с солдатами, составлявшими при нас внутреннюю стражу, стали посылать в караул сержанта или унтер-офицера, из коих некоторые весьма строго начинали было с нами обходиться, но как мы пожаловались, то им приказали лучше обращаться.
Мы более сожалели о добром нашем друге Теске, чтобы переписка его с нами не была причиной его погибели, ибо в некоторых его письмах он очень смело говорил о своем правлении. Например, он называет своих соотечественников в Кунашире «глупые японцы», а в другом месте говорит: «Поступки русских великодушны, но наши начальники не умеют понять этого»; привезенного же японца Городзия за дурной отзыв о русских называет собакою и проч. Хотя караульные и Кумаджеро уверяли нас, что ему ничего не будет, но мы им не слишком верили.
Наконец в половине февраля Кумаджеро сказал нам за тайну, что дело наше решено, но в чем состоит решение сие до прибытия нового губернатора, который уже назначен (имя сего губернатора было Хаттори-Бингоно-ками), никто объявить нам не смеет под опасением жестокого наказания, однако он может нас уверить, что худого ничего в решении японского правительства для нас нет. Известие сие привело нас в крайнее недоумение, ибо мы постигнуть не могли, в чем могло бы состоять такое решение, которое ни добра, ни зла нам не делало, а потому с чрезвычайным нетерпением, страхом и надеждой стали мы ожидать прибытия нового губернатора.
11 марта господин Хлебников впал в чрезвычайную задумчивость и сделался болен; несколько дней сряду он не пил и не ел, да и сон его оставил. Расстроенное воображение представляло ему непонятные ужасы. В продолжение времени при разных обстоятельствах здоровье его хотя и поправилось, но не прежде совсем избавился он от болезни, как по приезде уже на шлюп.
Прибытие вновь назначенного губернатора и с ним Теске. – Объявление нам, что японцы хотят войти в переговоры с Россиею. – Поступки г-на Мура. – Странная болезнь г-на Хлебникова. – Прибытие к нам ученого и переводчика голландского языка для отобрания от нас разных сведений, до русского языка и до наук касающихся. – Ласки и снисхождение к нам японцев. – Внимание их к состоянию г-на Мура и Хлебникова: первого из них переводят к нам. – Показание о России привезенных на «Диане» японцев, и особенно одного, по имени Леонзаймо, или Городзия. – Прибытие «Дианы» к Кунаширу. – Отправление туда значащего японского чиновника и с ним одного матроса и Алексея. – Сношение и переписка с г-ном Рикордом. – Отбытие «Дианы», возвращение японского чиновника и наших людей. – Новости о России, ими привезенные. – Ласковые с нами поступки японцев. – Формальное объявление, что по прибытии «Дианы» нас освободят. – Перемещение наше в хорошо прибранный дом.
18 марта прибыл новый губернатор, и с ним между прочими чиновниками приехали друг наш Теске, ученый из японской академии по имени Адати-Саннай и переводчик голландского языка Баба-Сюдзоро. Теске показал нам и в сем случае свою дружбу: не успел сойти он на берег и кончить дела по службе, как тотчас, не заходя к своему отцу и семейству, прямо пришел к нам, принес гостинцев (он и прежде из столицы не забывал при своих письмах посылать к нам иногда конфеты и прочее) и утешил нас известием, что новый губернатор имеет повеление снестись с русскими кораблями, почему тотчас разошлются во все порты повеления не палить уже при появлении оных у японских берегов. Благодетеля нашего Аррао-Тадзимано-ками он выставил в глазах наших еще почтеннее и великодушнее, нежели как прежде мы об нем думали. Он сказал нам, что японское правительство отнюдь не хотело иметь с Россией никаких объяснений, считая по прежним происшествиям и по объявлению Леонзайма, что со стороны правительства нашего, кроме коварства, обмана и насилия, ожидать ничего нельзя другого.
Но Аррао-Тадзимано-ками, допрашивая Леонзайма вместе с нынешним губернатором, заставил его запутаться и признаться, что мнение свое, будто Россия желает вредить Японии и что Хвостов действовал по воле нашего правительства, он говорил наугад. Против других доводов членов японского правления он также сделал достаточные опровержения и доказал им, что они не должны судить о законах и обыкновениях других народов по своим собственным, а потом склонил их снестись по предметам существующих обстоятельств с пограничным российским начальством.