Записки капитана флота
Шрифт:
Поздно вечером уже бывший наш работник Фок-Массе с двумя мальчишками принес нам ужин, состоявший из жидкой кашицы и двух маленьких кусочков на каждого соленой редьки, а для питья теплую воду. Фок-Массе имел вид сердитый, на вопросы наши отвечал грубо, но не бранил и не упрекал нас в том, что мы ушли. Сначала мы думали, что он опять будет при нас, но узнали, что ему велено было только мальчикам показать, как с нами обходиться, и выучить их русским названиям необходимых для нас вещей; хотя это и не нужно было, ибо мы могли уже свои надобности изъяснять и на японском языке.
После ужина японцы подали ко мне сквозь решетку какой-то старый спальный халат, пронесли что-то и к моим товарищам, потом двери у сарая заперли на замок, и у нас сделалось совершенно темно, ибо решетка между нами и караульнею была обита досками, почему свет оттуда к нам не проходил. Коль скоро при захождении солнца ударило шесть часов, то после сего каждые полчаса караульные к нам входили с фонарями и осматривали нас, а иногда будили и заставляли откликаться И как летние ночные часы у японцев очень коротки, то они почти беспрестанно к нам входили и не давали нам покоя.
На рассвете 4 мая пришел к нам чиновник и всех нас перекликал по именам, а около полудни сказали, что мы должны идти к губернатору, и повели нас в замок, связав, как накануне, и таким же порядком за конвоем, как прежде водили. В замке посадили нас в переднюю перед судебным местом и чрез несколько минут привели господина Мура и Алексея, которых, однако, посадили в судебном месте особенно. Чрез несколько времени ввели нас в присутственное место, развязав прежде руки мне и господину Хлебникову совсем и оставив только веревки по поясу, а матросам развязали одни кисти, локти же оставались связанными, господин же Мур и Алексей связаны не были.
Когда губернатор вышел и занял свое место, то начал снова предлагать нам многие из прежних вопросов, а на некоторые из них требовал только пояснения. Когда же все это было кончено, то спросил он меня, как я считаю поступок своего ухода – хорошим или дурным, и как я признаю себя – правым или виноватым перед японцами.
«Японцы сами, – отвечал я, – заставили нас принять такие меры. Во-первых, взяли они нас обманом, показаниям нашим не верят и не хотят снестись с нашими судами, буде бы они пришли сюда, чтобы получить от нашего правительства уверения в справедливости того, что мы объявляем. И что нам было делать? Посему я и не считаю себя перед ними виноватым по самой справедливости дела».
Губернатор на сие сказал, что он удивляется моим словам: взятие нас в плен – старое дело и говорить о нем не должно, а он спрашивает только, прав ли я или виноват в том, что ушел, и что если я буду считать себя правым, то он этого никак не может представить своему государю. Я тотчас приметил, что ему хотелось, чтоб мы признали себя виноватыми, и потому сказал: «Если бы мы судились с японцами перед Богом или там, где мы были бы наравне, то я мог бы много кое-чего сказать в оправдание нашего поступка. Но здесь японцев миллионы, а нас шесть человек, и мы у них в руках, то пусть они судят, как хотят: прав ли я или виноват. Я только их прошу считать виноватым меня одного, ибо прочие мои товарищи ушли по моему приказанию».
Приметно было, что губернатор с большим удовольствием принял признание мое в том, что я виноват, и сказал: похвально, что, желая оправдать своих соотечественников, я беру всю вину на себя, но в таком случае послушание моим повелениям может быть только некоторым образом извинительно матросам, а не господину Хлебникову, ибо он, быв сам офицером, должен знать, что начальство мое над ним простиралось, пока мы были на корабле, а не в плену.
Потом сделал он господину Хлебникову подобный вопрос: признает ли он себя виноватым. И когда господин Хлебников стал приводить доводы в наше оправдание, что по всем правилам справедливости и человеколюбия нельзя нас обвинить, то японцы начали было рердиться и беспрестанно повторяли, что таких ответов нельзя им представить своему государю. Напоследок уже то лаской, то гневом убеждали нас всех сказать прямо, что мы нехорошо сделали, говоря, что это нам же в пользу послужит, и когда мы на это согласились, то они весьма были довольны. После сего вскоре губернатор нас отпустил, оставив у себя для расспросов господина Мура и Алексея.
Здесь надобно сказать, что когда я объявил японцам, сколь много меня мучит боль в ногах и что я с трудом могу стоять, то губернатор тотчас приказал подать мне стул и велел во все время нашей конференции сидеть. По выходе из судебного места нам завязали руки и отвели в тюрьму прежним порядком. Я нашел в своей клетке вместо данного мне накануне мерзкого халата прежнее одеяло и большой халат на вате; товарищам моим также положили спальный прибор.
Теперь содержать нас стали, можно сказать, настоящим образом по-тюремному, так же точно, как и японца, с нами вместе заключенного. Впрочем, хотя для нас такое содержание казалось жестоким, но я смею сказать, что в сем отношении законы японские несравненно человеколюбивее законов многих европейских держав. Мы теперь содержались в настоящей тюрьме, где также был заключен один из преступников, следовательно, и должны место сие сравнивать с настоящими европейскими тюрьмами, а чтоб читатель мог сам сделать такое сравнение, то я здесь подробно опишу наше содержание.
Я уже сказал, в каких клетках мы были заключены; внутри они были очень чисты, а также и в коридорах работники наши каждый день мели. Когда же нас водили в замок, то они выметали наши клетки и спальное наше платье выносили на солнце просушивать.
Кормили нас по три раза в день: поутру, в полдень и вечером. Пища состояла в крутой из сарацинского пшена каше вместо хлеба, которую давали по порциям, меркою наподобие наших грешневиков; такой порции для нас было слишком достаточно, и мы не могли всю ее съедать, но матросы находили, что она для них мала. Впрочем, это только вначале, пока после трудного нашего путешествия и перенесенного голода мы чувствовали большой позыв на еду, а после и для них порции сей было достаточно. С кашей давали нам похлебку из морской капусты или из какой-нибудь дикой зелени, как то: из баршовнику, черемши или дегильев, подмешивая в оную для вкуса квашеных бобов, по-японски миссо называемых, к чему иногда прибавляли несколько кусочков китового жиру. А временем вместо похлебки давали кусочка по два соленой рыбы с квашеной дикой зеленью, что бывало по большей части по вечерам.
Пили мы теплую воду, и всегда, когда угодно было. Если, бывало, ночью спрашивали мы пить, то караульные тотчас без всякого ропоту будили работников и приказывали приносить нам воды. Но уже умываться нам здесь не приносили и гребней не давали, а умывались мы той водой, которую спрашивали для питья; гребенку же стали давать чрез несколько времени после, и она, как кажется, была штатная тюремная, ибо зубцы ее были крайне малы, видно, для того, чтоб мы не могли ими себе вреда сделать.
Но при всем таком дурном содержании и обхождении с нами японцев в некоторых случаях показывали они к нам особенное внимание. Например, один раз ночью случилось сильное землетрясение, так что вся тюрьма наша задрожала, и на дворе и на улицах сделался необыкновенный шум, тогда наши караульные тотчас вошли к нам с фонарями и сказали, чтоб мы не тревожились, ибо это не что иное, как землетрясение, которое часто здесь случается, но никогда не бывает опасно. Может быть, это сделали караульные сами собой по своему добродушию, ибо хотя большая часть содержавших при нас внутреннюю стражу очень сурово на нас смотрели и грубо обходились, но, к чести сего народа, справедливость заставляет сказать, что некоторые из них отменно были к нам ласковы и старались нас утешать. А особливо один, по имени Гоонзо, был добродушен, он часто приносил нам какие-нибудь гостинцы и подавал так, чтоб товарищи его не могли видеть, а иногда сказывал нам, чтоб мы спросили воды и чашку оставили у себя, потом, дождавшись времени, когда товарищ его уходил, он тотчас выливал воду из чашки, а вместо оной наливал своего чаю и подавал нам. То же самое делали для нас и еще человека два
Но самый величайший пример человеколюбия и добродетели нашли мы в одном солдате, который был старший над внутренней стражей в ту ночь, когда мы ушли. Он находился при отряде, посланном за нами в погоню, но уже не в звании воина, а простого работника; он был с нами с той минуты, как нас взяли, и до прихода в Матсмай. Небритая борода и волосы на голове, а также бледное лицо показывали грусть его, которой мы были причиной, но при первом свидании с нами он поклонился нам учтиво, не показав ни малейшего виду гнева или ненависти, и во всю дорогу услуживал нам чем мог весьма охотно. Видно было, что он поступал так не по принуждению, ибо другие не так обходились с нами. Поступками своими он трогал нас до слез, имя сего достойного человека – Кана.