Записки лимитчика

Вот лезут они в окно... Старый деревянный дом о двух этажах — в соседстве с каменными громадинами начала века, которые прежде назывались доходными. Дом этот окружен зеленью запущенной, но тем и милой! По направлению к нему виляет, нарушая все узаконения жэковского начальника моего Соснина, тропинка. Да уж он и смирился с ней, суровый мой начальник!

А в окно лезут... да кто ж они? Самое начало семидесятых. Общежитские девчата? И старый деревянный дом — общежитие? Никто не знает, Соснин знает. Иван Воинович. Собственно, лезет теперь только одна, последняя, — другая тянет сверху ее за плечи... Обе смеются. Просто киснут от смеха. Чему же смеялись в самом начале семидесятых в Москве, в дни, предваряющие необычайное мое лето, эти девчата?

Окно широко растворено. Переваливаясь через подоконник, болтая ногами, эта последняя и оглянулась на тебя — подруга что-то сказала ей. Снова смех, притворная торопливость движений, напоминающая, пожалуй, о плывущей; но она уплывает не сразу. Тут же несколько девичьих лиц заполняют весь оконный проем: тебя разглядывают, на лицах ждущие улыбки. Я понимаю: театр наоборот, и актеры, похоже, с удовольствием исполняют роль зрителей! Группа оживляется, машут руками. Старый дом, словно выломившийся из неведомого, навсегда счастливого времени... Как водится, вскоре он исчезнет — вместе со своей тайной, так и не разгаданной тобою, с этими смеющимися лицами, с надеждой — на что же? Боже мой, на заурядное знакомство, может быть, на любовь!

В общем, ничего не удается сказать: ведь там, в этом малом углу большого города, поражало обилие темно-зеленого, вечной тени — в сочетании с летним солнцем, прорывами его, столпами! Счастливое противоречие, говорю я себе теперь. И тогда было такое же ощущение: солнце и тень, счастье.

Иван Воинович. Он всё удивляется, откуда я взялся. «Нет, погоди, откуда ты (потом он станет говорить мне «вы»)? Вот ведь тебя не было, и вдруг ты появился...» Стальная сединка коротко стрижена, остановившиеся в разгадке непостижимого голубенькие, под белесыми бровями, глаза глубоко сидят, в них — искреннее недоумение.

— Как же, Иван Воинович, как же не было? — Я почти пугаюсь. — Я всегда был! Дело житейское: приехал, ищу работу, прописки, конечно, никакой... А без прописки — сами знаете... Ну и увидал ваше объявление — здесь же, на углу Валовой и Новокузнецкой...

Все это я говорю путано, не веря ему. Экий еж!

Обычно он ничего не отвечает мне, ежовое в нем все еще недоумевает. Веселится он, разыгрывает меня? Да ему, видно, нравится мучить меня — вот догадка.

Проходит малое время, я все забыл, накатывает на него та же — не та, похожая минута, серьезная веселость, он опять: «Откуда ты взялся? А? Нет, ты скажи, скажи!..»

И приходится, мучась, повторять. Грустная вещь: оказаться без прописки! Грустней не сыщешь. Нет прописки — нет и человека! Но, чтобы понять это... Многим, как я убедился, не дано понять.

Про него что известно? Из отставников, майор либо подполковник, был начальником лагеря — где-то на севере. Тоже пришлый, значит, но со связями, имеющий вес и в райотделе милиции, в чем я вскоре и удостоверился: лагерь был всемогущ, далеко протянул свои щупальцы...

Все же прописка лимитная мне обещана, надо только выждать необходимый срок. Так объяснили. А пока обитаю я в Монетчиках, в одном из Монетчиковских переулков. Угловой, точно игрушечный, дом, первый этаж, едва ли не по окна ушедший в землю. Близко — кондитерская фабрика «Рот-Фронт», старое краснокирпичное строение. И пахнет оттуда запахами «ротфронтовскими», чуть ветер — густыми сладкими волнами накатывает реальность. А я... тоже реальность: сижу пока на хлебе с водой. Но я надеюсь... Более того, могу смело сказать: я счастлив! От голода, от свершившегося легкость во мне такая, что еще немного — и я полечу. Как во сне!

«Требуются плотники, кровельщики с предоставлением жилплощади...» — мне повезло. А что позади? Тридцать три года, армия, стройки, мало ли что! Но сегодня мне повезло.

Возня с паспортами на жилье — выдуманы были тогда паспорта с взаимными обязательствами нанимателя и жилконторы, не знаю, существуют ли они теперь, в новом времени, дэзовском, — так вот, возня с паспортами меня не удручает. Тесная комнатушка, скорей, закуток, однако с окном, — чего еще надо! Хотя Соснин посадил меня сюда временно. Судьба моя сейчас решается: в плотники ли мне, в кровельщики? Почему-то я стал ему нужен.

Что же в паспортах? Посмотрим! Монетчиковские переулки, Валовая, Новокузнецкая, Пятницкая, Маратовский переулок, Островского, Ордынка потрясают меня: какая бездна судеб, бездна истории! А история мне дорога. Мелькают фамилии, квадратные метры, мои надежды, почва под ногами, — сглазишь, сглазишь, не торопись!

Вот квартира известного, мировой известности шахматного гроссмейстера... Меня специально кто-то просвещал набегом: живет у нас на Пятницкой, вот его жилплощадь, ничего себе, а? Нам бы такую... Да хоть не такую... Такую, такую!

Но я невинен, ни тени зависти, все во мне тайно улыбается: кто хочет, пусть завидует мне... У меня десять квадратных метров, гвоздевское наследство (Гвоздев — кровельщик, хулиганистый, пьющий; жалея семью, дали приличную служебную комнату). У меня из всей мебели — четыре стула казенных, на них и сплю. Вы пробовали спать на стульях? Составить их так, чтобы, поворачиваясь, не свалиться, — наука! Наука ночевок. Свернутый пиджак — под голову. Окна на ночь занавесить газетами. Пожелайте мне спокойной ночи!

...И сосед по квартире Яков Бравин. Сразу известил: пенсионер какого-то значения, кандидат педагогических наук. Бывший боксер: «Вы, конечно, не слышали моего имени? До войны меня знали... Но вы же молодой человек, молодой интеллигентный человек! Не то, что этот хулиган Гвоздев!» Настойчиво показываемый журнал «Физкультура и спорт» за 28-й год: на обложке он — мощный черноволосый юноша с выставленными кулаками. Чуть ли не звезда рабочего спорта.

— Вы видите, в каких условиях я живу? — он неопределенно хмыкает. — Хотя нам обещали: нас скоро сломают...