Записки лимитчика
Шрифт:
Одинокая фигура опять вывернулась из-за угла, я пошел к ней. Низенькая женщина топталась в ребячьих маленьких валенках, лицо ее было смутным, как во сне.
— Вы не автобус ждете?
— Автобус, — отвечала она глухо.
— Отсюда должен пойти за город. Знаете поселок Подгорный? Зону? Мне туда. В первый раз еду...
— Ну до конца вам, значит! И мне до конца, — отвечала женщина.
И весь разговор как во сне.
Что-то я пробормотал про валенки: в валенках, мол, сейчас в самый раз... И почувствовал: она изменилась, хоть лица ее не мог разглядеть по-прежнему. Подалась ко мне, сказала, оживляясь:
— А вы подите в баню погреться, там открыто, можно
В баню? В самом деле. Я и двинулся тоже за угол, да остановился.
— Подите, подите!.. — проговорила уже совсем живо женщина. — Позову, если автобус придет...
И подобие улыбки почудилось в ее неразличимом лице.
Так оказался я в бане, а вернее, в темноватом вестибюле, в тепле, где касса соседствовала с киоском, чье нутро и было как раз освещено, а за стеклом виднелись бутылки с газированной водой, мыло, губки, мочалки, глядевшие совсем не по-шайтански, обещавшие освобождение от всего суетного, обременительного, странного; они обещали конечное блаженство, покой.
На скамье поодаль, слева от входа, три женщины тихо разговаривали. Когда я входил, они мельком поглядели на меня — и только. Тоже, видно, чего-то ждали, грелись. Устроившись на деревянном кресле, я впервые после отъезда из дому согревался. А прозяб, кажется, до основания.
— ...Мужик во сне чего-то стал разговаривать, — рассказывала одна с тихим смешком. — А проснется — молчит... Нынче ночью во сне не знаю кого убеждал, как жених, заливался: все сменится, дескать, подожди немного, подожди!.. И снова: все сменится! Я ему утром: что сменится-то? Он разводит руками. Смеюсь: власть, что ли, сменится, директора, снимут?..
Потом из тихого разговора, мелких смешков выпало:
— А этот старик ненормальный.
Было без четверти восемь, когда подошли автобусы. Мой я узнал по тому, как толпились возле него военные в своих шинелях с негнущимися спинами, притоптывающие негнущимися сапогами.
...И она была здесь — безымянная пока — стояла вместе со мной в проходе; а дорога, как поминал кто-то, километров тридцать, не меньше, ей предлагали сесть, подвинулись, она отказалась. Взглянула на меня раз, другой, узнавала и не узнавала, взгляд ее был ищущим, ощупывающим лица военных и гражданских. Пожилая, в искусственной цигейке, в дорогой шапочке из какого-то водяного зверя — дымчато-светлого. А что за лицо! Сборчатое, износившееся, одни глаза карие, маленькие живы. Когда она заискивающе улыбалась, обращая к кому-нибудь свою тайную надежду, то показывала короткие износившиеся зубы. Как бедная старая собака! А в иные моменты создавалось впечатление, что она заискивающе улыбается не кому-нибудь, не отдельному человеку, а всем сразу, времени и обстоятельствам. И разумеется, этому профилю прапорщика с его распяленной, когда он надолго оборачивался к товарищу, сидящему сзади, хитрой, как бы всепонимающей улыбкой. «Я-то знаю, как все в мире делается», — говорила особенная улыбка прапорщика. И она, эта женщина, особенно на нее откликалась, показывая зубы.
Что я знал про нее? «Три года, — она сказала, — три года... Сын у меня в общем режиме...» Мать. Она теперь ехала просить свидания!
А чего искал в этой шайтанской волнистой степи я? Все повторяется, говорил я себе, все повторяется.
Перед самым отъездом в Шайтанск поразил меня один случай, бывший в магазине самообслуживания в районе наших высотных башен. Хотя всей-то высоты там... Вдруг взбурлила толпа, одни, помню, женщины почему-то. Дневные женщины, много пенсионерок. Я вначале ничего и не понял: какое-то темное движение, ненасытное любопытство материализовалось.
— Ой, я больше не буду никогда! Отпустите меня.
Лицо его внизу где-то, чуть не под ногами, искажено ужасом. Магазинная администраторша в белом халате гнется над ним. Толпа.
Не выдерживаю — кричу:
— С кем боретесь? С ребенком!
Толпа шатает меня, но смысл доходит, наконец, — и сразу отхлынули, как от прокаженного. От меня, не от мальчишки.
— С кем боретесь? С собой боретесь: он — ваше будущее!.. — не унимаюсь, горячка сушит губы. Куда меня понесло?!
И уже оглядываются, блестя глазами, в лицах живет низменная страсть, торжество — словно меня поймали:
— Сам, наверное, такой!.. Вот и заступается.
Седые дамы кричат мне в лицо, плюют словами:
— Так ему и надо! Иначе вырастет — убивать пойдет...
Дамы из высотных башен, забывшие многое.
— Где же ваша совесть? — переломный был момент, прокричал, помню, эти слова со злобой.
И глаза начали отводить, прятать.
Еще помню свои слова:
— Он — ваше порождение!..
Кто-то говорил интеллигентно, беспокойно, как заводной:
— Вы противоречите себе, противоречите...
Про мальчишку:
— Его подослали другие, он не первый уж раз!
Чем дело оканчивалось? С мальчишки, с его маленькой, ободранной машинкой головы шапку сорвали в самом начале, и теперь решалось: пусть он за ней придет с матерью. Тут же его, кажется, и отпустили. Где-то он тут был потерян, мальчишка! Всем вдруг стало не до него.
Но мысли потом, когда остывал: надо было мне за эти конфеты жалкие заплатить... Надо было.
И в нашем автобусе, бегущем теперь по бескрайней степи, в тесноте увидел: на замерзшем стекле был оттиснут тот же детский следик — только с изъяном, с четырьмя точками-пальцами. И направлялся он в небо.
Приехали, и вид приниженных, длинных, поворачивающих в пустую степь и терявшихся в ней строений был таков, точно приехали мы на край света.
— Вон штаб, — показали мне на двухэтажный каменный дом, к которому надо было спускаться с дороги по крутым ступенькам.
И еще прозвучало:
— ...Зона...
Едва угадываемые штабные палисады совсем замело, так что виднелись одни укрепленные на штакетинах новые красные флажки. Широкая цепь флажков, высовываясь из снега, охраняла штаб. По другую сторону дороги уходили в белое дымящееся поле бетонные скелеты — и здесь строили!
Женщина, приехавшая просить свидания, шла рядом с н у ж н ы м человеком; заискивая, она оступалась в глубокий снег, зачерпывая своими детскими валенками.
А я-то держал в уме еще одно шаровское предупреждение: следовало поворачиваться, идти в производственный отдел, успеть обговорить все и подписать бумаги, чтобы попасть на дневной обратный рейс автобуса — единственный — до самого вечера. В этом случае можно было надеяться успеть и на поезд.
В конце штабного коридора толклись курильщики, я подошел к ним. Один молодой с усиками, с долгим носом, светло и коротко стриженный, оглядел меня с застылым в глазах любопытством. Он потом будет в производственном отделе и, знакомясь, представится так: