Записки Н.А. Саблукова о временах императора Павла I и о кончине этого государя
Шрифт:
Не теряя ни минуты времени, новый вице-президент Аршеневский занял свое место в мануфактур-коллегии. Председатель, князь Юсупов, не мог объяснить того, что случилось, а также не мог посоветовать, что предпринять дальше. Тогда Аршеневский сам рассмотрел дело, затем лично поехал посоветоваться с моим отцом и, убедившись, наконец, что, кроме того, что уже сделал мой отец, делать больше нечего, он, для того, чтобы не подвергаться дальнейшей ответственности, подал Императору прошение об увольнении, приложив к нему письмо на имя Его Величества, объясняющее ого поводы к этому поступку. В то же время Генерал-прокурор сената, Беклешов [40] , который на деле был Министром юстиции, посоветовал моему отцу написать к Императору краткое письмо, в котором он выражал свое горе по поводу того, что навлек на себя его гнев. Это письмо, вместе с прошением Аршеневского, Беклешов с намерением вручил Государю немедленно по возвращении его с парада, на котором я удостоился такой похвалы.
40
Беклешов,
Император, который сам только что выздоровел от гриппа и еще не совсем чувствовал себя хороню, услышав как жестоко был исполнен его приговор над моим отцом, чрезвычайно взволновался. Он немедленно потребовал к себе Генерал-прокурора и, со слезами на глазах, попросил его тотчас съездить к моему отцу, извиниться за него в его жестокой несправедливости и просить его прощения. После этой милостивой вести он ежедневно, по два раза, посылал узнавать о здоровье моего отца, и когда тот, наконец, был в силах выезжать и явиться к государю, то между монархом и его подданным произошла весьма трогательная сцена примирения в присутствии Беклешова, при чем моему отцу, разумеется, была возвращена его прежняя должность.
Тем не менее, случай этот очень повредил императору в общественном мнении, так как мои родители оба были весьма любимы и уважаемы. И, действительно, трудно было найти в Петербурге людей, которые бы пользовались большим расположением и вниманием, которых они вполне заслуживали, благодаря своей доброте и отзывчивости ко всем нуждающимся и несчастным. В течение немногих дней опалы моего отца и вскоре после его возвращения, о нем беспрестанно наведывались и с участием расспрашивали о его здоровье. Оказанная ему несправедливость вызвала сильное негодование, которое высказывалось открыто и резко, как в частных разговорах, так и в письмах, которые получались из Москвы и из провинции. Может показаться невероятным, что в стране самодержавной и при Государе, гнев которого был неукротим, могли так свободно порицать его действия. Но старинный русский дух был еще жив и его не могли подавить ни строгость, ни полицейские меры.
Зная вспыльчивый, но склонный к великодушным порывам характер императора Павла, видя зачастую его искреннее желание быть справедливым, граф Пален, несомненно, мог бы воспользоваться тяжкою болезнью моего отца и рапортом полицмейстера, чтобы дать Государю время одуматься и хладнокровно обсудить неосновательность своего гнева. Но в планы графа Палена и тех, кто действовали с ним заодно, по-видимому, не входило вызывать этого монарха к раскаянию: его судьба была предрешена, и он должен был погибнуть. Когда Палену приходилось иногда слышать не совсем умеренную критику действий Императора, он, обыкновенно, останавливал говоривших словами: «Messieurs! Jean f… qui parle, brave homme qui agit!»
Теперь вернемся снова в Гатчину, это ужасное место, откуда последовал указ об увольнении моего отца и которое было колыбелью пресловутой павловской армии с ее организацией, выправкой и дисциплиной. Гатчина было любимым местопребыванием Павла в осеннее время и здесь происходили ежегодные маневры войск. Как северная деревенская резиденция, Гатчина великолепна: дворец или, вернее, замок представляет обширное здание, выстроенное из писанного камня и прекрасной архитектуры. При дворце обширный парк, в котором множество великолепных старых дубов и других деревьев. Прозрачный ручей вьется вдоль парка и по садам, обращаясь в некоторых местах в обширные пруды, которые почти можно назвать озерами. Вода в них до того чиста и прозрачна, что, на глубине 12–16-ти футов можно считать камушки и в ней плавают большие форели и стерляди.
Павел был весьма склонен к романтизму и любил все, что имело рыцарский характер. При этом он имел расположение к великолепию и роскоши, которыми он восторгался во время пребывания в Париже и других городах Западной Европы.
Как я уже говорил, в Гатчине происходили большие маневры, во время которых давались и празднества. Балы, концерты, театральные представления беспрерывно следовали одни за другими, и можно было думать, что все увеселения Версали и Трианона по волшебству перенесены были в Гатчину. К сожалению, эти празднества нередко омрачались разными строгостями, как, например, арестом офицеров или ссылкою их в отдаленные гарнизоны без всякого предупреждения. Случались и несчастья, какие бывают нередко во время больших кавалерийских маневров, что приводило императора в сильное раздражение. Впрочем, несмотря на сильный гнев, вызываемый подобными случаями, он выказывал большое человеколюбие и участие, когда кто-нибудь был серьезно ранен.
Как-то раз, в то время, когда я находился во внутреннем карауле, во дворце произошла забавная сцена. Выше я упоминал, что офицерская караульная комната находилась близ самого кабинета государя, откуда я часто слышал его молитвы. Около офицерской комнаты была обширная прихожая, в которой находился караул, а из нее шел длинный узкий коридор, ведший во внутренние апартаменты дворца. Здесь стоял часовой, который немедленно вызывал караул, когда император показывался в коридоре. Услышав внезапно окрик часового «караул вон!», я поспешно выбежал из офицерской комнаты. Солдаты едва успели схватить свой карабины и выстроиться, а я обнажить свою шпагу, как дверь коридора открылась настежь и император, в башмаках и шелковых чулках, при шляпе и шпаге, поспешно вошел в комнату, и в ту же минуту дамский башмачок с очень высоким каблуком, полетел через голову его величества, чуть чуть ее не задевши. Император через офицерскую комнату прошел в свой кабинет, а из коридора вышла Екатерина Ивановна Нелидова, спокойно подняла свой башмак и вернулась туда же, откуда пришла.
На другой день, когда я сменялся с караула, его величество подошел ко мне и шепнул: «Mon cher, nous avous eu du grabuge hier». — «Oui, Sire», — отвечал я. Меня очень позабавил этот случай и я никому не говорил о нем, ожидая, что за этим последует что-нибудь столь же забавное. Ожидания мои не обманулись: в тот же день, вечером, на балу, император подошел ко мне, как к близкому приятелю и поверенному, и сказал: «Mon cher, faites danser quelque chose de joli». Я сразу смекнул, что государю угодно, чтобы я протанцевал с Екатериной Ивановной Нелидовой. Что можно можно было протанцевать красивого, кроме менуэта или гавота сороковых годов? Я обратился к дирижеру оркестра и спросил его, может ли он сыграть менуэт и, получив утвердительный ответ, я просил его начать и сам пригласил Нелидову, которая, как известно, еще в Смольном отличалась своими танцами. Оркестр заиграл, и мы начали. Что за грацию выказала она, как прелестно выделывала «па» и повороты, какая плавность была во всех движениях прелестной крошки, несмотря на ее высокие каблуки — точь-в-точь знаменитая Лантини [41] , бывшая ее учительница! С своей стороны, и я не позабыл уроков моего учителя Канциани [42] , и, при моем кафтане `a la Fr'ed'eric le Grand, мы оба точь-в-точь имели вид двух старых портретов. Император был в полном восторге и, следя за нашими танцами во все время менуэта, поощрял нас восклицаниями: «C’est charmant, c’est superbe, c’est d'elicieux».
41
Вероятно Сантини, прима-балерина в эпоху 1783–1790 гг.
42
Джузеппе Канциани. Балетмейстер и танцор Эрмитажного театра при Екатерине II.
Когда этот первый танец благополучно был окончен, Государь просил меня устроить другой и пригласить вторую пару. Вопрос теперь заключался в том, кого выбрать и кто захочет себя выставить напоказ при такой смущающей обстановке. В нашем полку был офицер, по имени Хитров [43] . Я вспомнил, что когда-то, будучи 13-ти-летним мальчиком, он вместе со мною брал уроки у Канциани и так как он в то время всегда носил красные каблуки, я прозвал его камергером. Никто не мог мне быть более подходящим. Я подошел к нему и сообщил о желании его величества. Сначала Хитров колебался, хотя, видимо, был рад выставить себя напоказ и, после некоторого размышления, спросил меня, какую ему выбрать даму? — Возьмите старую девицу Валуеву [44] , — посоветовал я ему, и он так и сделал. Разумеется, я снова пригласил Нелидову, и танец был исполнен на славу, к величайшему удовольствию его величества. За этот подвиг я был награжден лишь забавою, которую он мне доставил, но зато Алексею Хитрову этот менуэт оказал большую пользу. Будучи не особенно исправным офицером, он был сделан камергером, что ввело его в гражданскую службу и, угождая разным влиятельным министрам, он наконец сам сделался министром, а в настоящее время [45] он весьма снисходительный государственный контролер и вообще очень добрый человек.
43
Алексей Захарович Хитрово (1777–1864). Впоследствии Действительный Тайный Советник государственный контролер, Сенатор, Обер-Прокурор 5 Департ. Действ. камергер и член Госуд. Совета.
44
Валуева, Екатерина Петровна (1774–1848). В 1791 году по окончании Смольного института определена Фрейлиной к В. К. Марии Феодоровне. Была любимой Фрейлиной Императрицы Елизаветы Алексеевны. В 1826 г. получила Камер-Фрейлинский знак. В 1846 г. пожалована Орденом Св. Екатерины 2 класса.
45
Писано в 1847 году.
Об императоре Павле принято, обыкновенно, говорить, как о человеке чуждом всяких любезных качеств, всегда мрачном, раздражительном и суровом. На деле же характер его вовсе был не таков. Остроумную шутку он понимал и ценил не хуже всякого другого, лишь бы только в ней не видно было недоброжелательства или злобы. В подтверждение этого мнения, я приведу следующий анекдот.
В Гатчине, насупротив окон офицерской караульной комнаты, рос очень старый дуб, который, я думаю, и теперь еще стоит там. Это дерево, как сейчас помню, было покрыто странными наростами, из которых вырастало несколько веток. Один из этих наростов до того был похож на Павла, с его косичкою, что я не мог удержаться, чтобы не срисовать его. Когда я вернулся в казармы, рисунок мой так всем понравился, что все захотели получить с него копию, и в день следующего парада я был осажден просьбами со стороны офицеров гвардейской пехоты. Воспроизвести его было нетрудно, и я роздал не менее тридцати или сорока копий. Несомненно, что при том соглядатайстве со стороны гатчинских офицеров, которому подвергались все наши действия, история с моим рисунком дошла до сведения Императора. Будучи вскоре после этого еще раз в карауле, я от нечего делать занялся срисовыванием двух очень хороших бюстов, стоявших перед зеркалом в караульной комнате, из которых один изображал Генриха IV, а другой Сюлли. Окончив рисунок с Генриха IV, я был очень занят срисовыванием Сюлли, когда в комнату незаметно вошел Император, стал сзади меня и, ударив меня слегка по плечу, спросил: