Записки наемника
Шрифт:
На следующий день в могилу на ближайшем кладбище опустили четыре гроба: с завернутыми в простыни кусками тел – Людмилы, Евгении, и два маленьких – гробики детей.
…Фарид не приехал хоронить жену и детей. Он появился через неделю и по-звериному завыл над могилами, над рухнувшим миром, чувствуя, как медленно умирает, а на его месте рождается кто-то другой, сухой и беспощадный, и разорванную душу затягивает спасительная глухая корка ненависти. Он выжил. Он умер.
Я передал ему завернутое в платок маленькое золотое колечко. Он молчал, ничего не говорил. Вскоре Фарид исчез. А потом мне стало известно, что, вооружившись до зубов, он нашел организацию, по его мнению, выполнившую заказное убийство, изрешетил все там, забросал гранатами и был убит сам. Милиция разыскивала меня, как возможного свидетеля, но я воспользовался своей свободой – не был
А через некоторое время я очутился здесь, в Боснии, в качестве снайпера. Снайпера-наемника. Теперь я убиваю за деньги, потому что в Москве мне придется убивать бесплатно. Меня тоже убьют бесплатно. Моя жизнь ничего не стоит, никто не даст за нее и гроша. Поэтому я здесь и продаю чужие жизни. Очень выгодный товар. Верный выстрел стоит для меня двадцать долларов. Плюс крупные суточные.
…На следующий день после похорон Степана, едва стало светать, мы отправляемся вдвоем с Джанко к прежнему месту дислокации. Обычно после удачного выстрела необходимо обязательно поменять позицию, поскольку противник знает, откуда произошел выстрел, и будет особенно бдителен. Но я-то ведь произвел выстрел с другого места! Это опять моя маленькая хитрость: выследить жертву с одного места, а произвести выстрел совершенно с другого. Эта тактика не совсем безупречна, поскольку время, за которое ты меняешь позицию и пытаешься выследить противника, очень большое, и цель очень часто или уходит, или с нового места вообще невидима. Стрелять наобум, наудачу – не профессионально.
Бывает, что снайпер приходит на старую засидку спустя два-три дня. Мало шансов, что за можжевеловый куст снова придут боснийцы. Если же сунутся – я причислю их к числу своих жертв. Ведь они не знают моего секрета и предательства утреннего солнца. Они обязательно займут эту позицию через некоторое время.
Напуганные провалом – смертью Степана, – мы уходим вглубь сербской территории, поближе к позициям сербских отрядов. Это почти рядом, что обезопасит нас. Сегодня сделать прицельный выстрел я вряд ли смогу, но буду работать на будущее – высматривать.
Мы карабкаемся вдоль ручья на гору. Эта гора значительно выше той, на которой была предыдущая позиция. Но она и более камениста, здесь сосны не так высоки, и кроны их совсем не густы. Очень трудно найти подходящее местечко для снайперского гнезда.
Вот-вот взойдет солнце в этом молочном прекрасном утре, и я потеряю возможность проследить черную тень за кустом. Сооружение снайперского гнезда я откладываю на потом, а сам быстренько забираюсь на сосну и укрепляю подзорную трубу. Утро очень серое, видимость совершенно не та, как вчера. К тому же, едва солнце взошло над покатыми горами, тут же прячется за светлые облака с хмурыми краями. Что же, я ничего не успел заметить. Утешая себя тем, что на прежнюю позицию противник вряд ли сунется, поскольку она засвечена, я начинаю высматривать с высоты место для нового гнезда. К позициям боснийцев далековато, и они невидимы, даже если взобраться на самые высокие деревья. Повинуясь безотчетному чувству, я навожу подзорную трубу на вчерашнее свое собственное гнездо. Бог ты мой! Там устроился полностью закамуфлированный снайпер. Эта "дерзость восхищает. Расчет верен. Мы не сунемся на старую позицию, а он из моего гнезда пожнет обильную жатву. Я мгновенно спрыгиваю с дерева, чтобы вооружиться, и закинув СВД за спину, как медведь, карабкаюсь на совершенно голый ствол сосны. В прицел винтовки ловлю свое гнездо. Оно пусто! Прозевал! Но сегодня у нас будет охота на барсука. Так условно мы называем уничтожение снайпера противника, местоположение которого засвечено по выстрелу, или есть другая информация, чаще косвенная, что стрелок находится в определенном районе.
Джанко понимает меня с полуслова. Мы бросаемся на вчерашнюю гору. Метров сто-двести можно бежать сломя голову и не опасаться шума. А на подходе к горе мы затаиваемся и продвигаемся медленней. У ручья я черпаю грязь и размазываю ее по лицу. То же самое совершает и Джанко, только он выкапывает желтую с голубыми вкраплениями глину и мастерски-художественно украшает щеки, лоб, даже уши.
Главное в таком бою – первым увидеть противника. Мы идем цепью, если можно назвать цепью двух человек, идущих на расстоянии ста метров друг от друга, фронтом. Тело напряжено, уши реагируют на каждый звук. Неожиданно Джанко останавливается. Я тоже замираю. Всматриваюсь в серо-зеленую глубину. Из каждого квадратного сантиметра зелени на меня может смотреть винтовочное отверстие. Я чувствую опасность. Мои глаза не видят противника, но я чувствую, что он рядом. Это чувствует и Джанко. Если мы рассчитывали б только на глаза, нас давно бы отпел сербский батюшка. Или меня русский, а Джанко… Впрочем, Джанко не был ни в Афганистане, ни в Абхазии… Когда я убивал людей, он еще изучал Коран и гонял по площадке баскетбольный мяч.
Джанко меняет позицию – он скрывается за тонкой и худосочной сосной, которая зачахла в тени своих более дородных родственниц. Зачем он это сделал? Ведь можно было укрыться за соседнее, более толстое и надежное дерево.
Больше он уже никогда не будет прятаться за ненадежное укрытие. Урок, преподанный невидимым снайпером, был болезненным и кровавым. Как только Джанко замер в неподвижности за сосенкой, прозвучал выстрел. Пуля ударила в хрупкий ствол и задела плечо Джанко. Я наугад выстрелил в сплетение ветвей. Джанко упал и тоже выстрелил. Я стреляю еще несколько раз. В ответ – тишина. Мы затаились. Минуты тянутся медленно. Джанко переметнулся за другое, более толстое дерево. Снова стреляет. Мы продвигаемся вглубь леса. Противника нигде нет. Наше продвижение очень медленное. Джанко страхует меня, я перескакиваю в выбранное укрытие. Потом я страхую Джанко, пока он не подтянется. Но вражеского снайпера нигде нет. Он как в воду канул. Потом мы обнаруживаем тоненький кровавый след. Его задела пуля. Вероятнее всего, попала в руку или ногу. Раненый зверь будет уходить в свое логово. Вряд ли мы его догоним.
Действительно, мы вышли по лесу почти до самого моста и – без результата. Неужели снайпер прямо по мосту пришел к нашим позициям? Это невозможно, так как мост контролируется двумя-тремя снайперами с сербской стороны. Каким путем он пробрался на нашу территорию? Как бесследно исчез? Эти вопросы не дают нам покоя. Можно устроить засаду и ждать день или два. Но сегодня это бессмысленно. Стрелявший давно по ту сторону реки.
Пуля довольно сильно задела плечо Джанко. Вспорола кожу и добралась до мышечной ткани. Разорвала крупный кровеносный сосуд. Кровь так и хлещет. Делаю напарнику перевязку. Ему не больно, но он злится.
– Джелалия, до суднега данка! – ругается он. Кровь проступает сквозь бинты. Дня три-четыре, а то и целую неделю я останусь вообще без напарника.
– А что, Джанко, обозначает слово «джелалия»? Выражение «до суднега данка» мне понятно. Это – до судного дня.
– Джелалия – тот, кто убивает людей, которых закон приговорил к смерти…
– Палач, что ли? – спрашиваю я, но Джанко морщится от боли и ничего не отвечает.
Мы возвращаемся на прежнюю позицию, и я устраиваюсь за стволом дерева. Понимаю, что на сегодня это все. Занять более удобную позицию и попытаться кого-нибудь выследить нам уже не удастся. Поэтому я только просматриваю дорогу от моста в тщетной надежде, что на ней кто-нибудь появится.
…Вечером Джанко опять напивается и заваливает ко мне. Если он будет ко мне ходить, подумают, что мы голубые. Пусть он хоть говорит, пусть говорит громче. И он говорит:
– Все люди на свете такие же, как и мы, и все ждут одного – смерти. А тем временем живут так, как я тебе рассказывал. Так вот, если ты ненавидишь себя… Ты ненавидишь себя?
– С чего ты взял… – отвечаю я.
– Слушай дальше. Ну так вот; если ты ненавидишь себя, тогда можешь ненавидеть и китайцев, и курдов. Можешь ненавидеть немцев, итальянцев, румын – всех, кого хочешь. Что до меня, то я ненависти к себе не питаю и не вижу в этом необходимости. А раз это так, то я не могу ненавидеть и кого-то другого. Может, мне и придется когда-нибудь пожалеть человека для того, чтобы он убил меня, но, черт побери, чего ради мне его ненавидеть? Да пропади я пропадом, если, пожалев человека, подумаю, что сделал плохое дело! Будь я проклят, если подумаю, что не сделал этим самым чего-нибудь для себя, для своей души, или для тебя, Юрко, или для истины, или для мира, для искусства, для поэзии, для родины… Понял теперь?
– Кажется, да, – отвечаю я. – Ты убежденный противник войны? Не правда ли?
– Ерунда, – отвечает Джанко, свесив голову, бутылка ракии в его руках со стуком касается пола, – плевал я на убеждения. Противиться войне, когда она развязана или может быть развязана, это все равно что противиться урагану, который оторвал твой дом от земли и уносит его в небеса, чтобы потом грохнуть оземь и расплющить с тобой вместе. Если ты против этого протестуешь, то уж наверняка убежденно. Да и как же, черт возьми, иначе?