Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp
Шрифт:
Тут, на мою беду, снова обиделись, теперь уже французы: к нам, мол, относятся как к второразрядной нации, мы тоже хотим «стол» — больнее удара пролетарскому интернационалисту и не придумать! Поскольку во французском море плавал я как топор, то пришлось подключить переводчика, что дискуссию затягивало и уродовало до омерзения.
Французы дружно сопели, но слушали, все время переспрашивали и требовали пояснений, потом возбужденно зажестикулировали, загалдели, а один толстяк в расстегнутой рубашке и с татуировкой на груди заявил, что Горбачев, Ельцин и я лично продали французских пролетариев и поверили Миттерану, который всех нас обвел вокруг пальца, обманул и тоже продал.
Я уже приготовился к мягкой отповеди, решил не обострять, ответить легко и с юмором, но тут французы меж собой вдрызг переругались, нахохлились, как боевые петухи, и только слышалось на альтах и дискантах: «Миттеран! Миттеран!»
И вдруг я подумал: «Боже, зачем мне все это?! Тихо встал, вышел в каюту и раскрыл «Русский Пил». Попал на кусок, когда ни Розанов, ни пассажиры на волжском корабле никак понять не могли, почему им из лодки, проплывавшей мимо, грозили кулаками мужики. Лишь потом доперли: голод на Русском Ниле, голод! А те, кто на корабле, — жрут!
Я опустил окно, подуло кисловатым воздухом больной реки. Если бы ведал Розанов, во что превратят его Русский Нил — оазис цивилизации, вокруг которого задумывалось зреть и богатеть России…
И чем больше всматривался я в зеленоватую муть с ошметками водорослей, с белыми крошками, которыми, словно манкой, забросал громады глубин какой-то Сумасшедший Рыболов, тем досадливее и мутнее становилось на душе, больная вода вливалась в меня, «столы» и вся эта мура показались жутким повторением прошлого, нет, ничего не изменилось во мне, и по-прежнему существовал я в двух или трех измерениях, как и в свои коммунистические годы, — Фигаро здесь, Фигаро там!
Владыко Василий оказался один в каюте и попросил присесть. «Как интересно, что мы с вами в одно время работали в Лондоне, вы — в посольстве, а я — на Би-би-си». («Да, — подумал я, — очень интересно, весьма интересно, какое счастье, что я уехал из Лондона в шестьдесят пятом и не работал в семьдесят восьмом, когда болгарские коллеги пришили Георгия Маркова, писателя-диссидента, тоже трудившегося на Би-би-си, укололи зонтиком с ядом, КГБ помог».) «У меня после смерти Маркова сын погиб в Лондоне в автокатастрофе…» — сказал владыко, уже включились, видимо, меж нами иные коммуникации, на уровне интуиции. «Я в то время работал в Дании, но вряд ли бы наши мстили вам таким образом… логичнее было бы вас самого…» — «Пожалуй, вы правы, я тоже так думаю… что это не вы… и жена моя, покойная мать Мария, так думала…».
Наступила пауза, она продолжалась несколько долгих секунд. «Владыко, могу я подарить вам книгу Розанова? Вы, конечно, читали «Русский Нил»? — «Очень давно. Большое спасибо. Надпишите, пожалуйста». — «Вроде бы неудобно, ведь автор — не я». — «Надпишите на память, пожалуйста».
Я надписал с самыми добрыми словами и спросил вдруг, точнее услышал, что спросил: «Владыко, а как вы относитесь к разведке КГБ, в которой я работал? Аморально было там трудиться или нет?»
Он взглянул на меня внимательно. «Человек и его общество несовершенны, еще Иисус Навин посылал, если помните, лазутчиков в чужой стан…» — «Значит, работа в секретной службе морально оправдана?» Он посмотрел на меня еще зорче. «Не во всех. Бывают службы, защищающие человека, а бывают…» — «Значит, КГБ…» — не унимался я, словно тельняшку рвал на груди, шел на дот. Он улыбнулся мягко, даже слишком мягко. «Я ненавижу и КГБ, и гестапо, и им подобных, думается, вы это понимаете», — сказал владыко. «Значит, мне не стоит надеяться на прощение православной церкви?» Я тоже улыбнулся, нервы, конечно, стали ни к черту.
«Святая церковь не прощает ни коммунизм, ни фашизм, но она прощает и Сталина, и Гитлера, если они раскаются. Любой человек может быть прощен».
Я искоса взглянул на каютный столик, там лежали бумаги и фотографии, он протянул мне одну: «Это я и покойная Мария». Двое красивых молодых людей в цивильных одеждах шли по английской улице, оборотясь друг к другу и улыбаясь. «Я ведь сначала хотел быть монахом, но встретил Марию и изменил свое решение. Но монахом все же стал…»
Он говорил спокойно, уже уйдя в свое далеко, уже устав от меня.
Я встал.
Волга сузилась, вдали пошли добротные шлюзы, построенные заключенными, я смотрел на зеленую рябь и думал, что и в Лондоне, и в Копенгагене, и в Москве, и при Хрущеве, и при застое, и при Крючкове, и при Горбачеве, и в посольстве, и в отставке, и на воле, и сейчас, в эти улетавшие, как белые бабочки, секунды, жил, суетился и что-то доказывал другим и самому себе один и тот же человек. Веселый фильмик этот прозрачно накладывался на теряющие жизнь воды, на реку, загубленную теми, кому она предназначалась в дар.
Москва, 1980 — 1991
«Ну вот, со свинками покончено, — подумала Алиса. — Теперь дело пойдет веселее».
Я обгоняю время, Гена, но захотелось съездить в командировку, до которой оставался год, впрочем, все мы на земле в командировке, Киплинг писал, что нужно терпеть и ждать отбытия в Последний Департамент, он не за горами.
Ты знаешь, что больше всего потрясало меня в самом себе? Цепкая власть прошлого, которое все не сдавалось, все норовило подмять под себя. Как трудно вылезал я из когтей КГБ, державших крепко мой мозг, как трепетал я еще в 1987-м (вроде бы перестройка): домашний адрес туристам не давал, тем более телефон, никакой загранпереписки, в гости не приглашал — и это разведчик, проживший годы среди иностранцев, впрочем, именно поэтому и не давал, что привык к запретам и разрешениям.
Разве мы не чувствовали себя спокойнее и уверенней за рубежами, где хотя враги, но все предсказуемо? и не тряслись, когда вдруг в московском ресторане к столику подсаживались иностранцы? (Вдруг за ними слежка? тогда и соседей по столу попутают.)
Как дрожала моя душонка, когда я впервые в жизни просто так, без связи с Делом, дал американцу свой домашний адрес (номер телефона не дал), все это казалось чуть ли не продажей врагу схем коммуникаций Кремля.
Но душа постепенно распахивалась, очищалась от чекистской накипи, обретала естественную свободу, благо, виляя и крутясь, как хвост героя, все же набирала силу горбачевская гласность. Даже жена, когда соседи наверху бросили в унитаз калошу, засорили канализацию и нашу квартиру залило дерьмом, вывесила, как Клара Цеткин, прокламацию в подъезде: «Товарищи жильцы! Не бросайте в унитазы помойку. Убедительная просьба использовать унитазы по их прямому назначению. Ведь вы же москвичи, стыдно так себя вести!» Молодец, Таня, истинный борец за права человека.
Ты не поверишь, Гена, но с третьей женой, взорвавшей вместе со мною основы Морали в КГБ, мы живем ладно уже почти пятнадцать лет (не вру ли?), воистину «Бог любит троицу, и нам грешно препятствовать богам!» — так я написал в объяснительной Крючкову, правда, не отослал, решив, что он не поймет поэзию, поскольку увлечен драматургией. Неужели я ошибся, Гена?
Мы различны по всем параметрам: Таня замедленна, я же суетлив (удержался от «динамичен»), она обидчива, я — как свиная кожа, она скромна, я же всегда в эпицентре, она хорошо готовит и обожает лечить, разве не идеал? [98]
98
Все вранье, она мне вкалывает шпильки в уши, «о бойся Бармоглота, сын! Он так свиреп и дик. А в глуше рымит исполин — злопастный Брандашмыг!» — опять дружище Кэрролл.