Записки профессора
Шрифт:
Деньков на тридцать там аврал,
Ну а потом, на страх врагам
Училище поставим там.
Подготовительным оно
Пускай по праву назовётся,
И имя, что ему дано,
Пусть над страною пронесётся,
Там для курсантов будет рай
И курсовым алея знаком.
Они готовятся пускай
К грядущим битвам и атакам.
Они прославят свой народ,
Который их взрастит, взлелеет,
И имя гордое «подгот»
Над океаном смело взреет.
Другое стихотворение обращено неизвестным мне автором к своему другу – тоже курсанту, но не морского, а авиационного училища:
Встретились мы с вами ночью поздно
В комнате, за праздничным столом.
За окном, в тумане, меркнут звёзды,
Ночь монгольским стелится ковром.
В тихом вальсе разойдутся пары,
Затанцует в облаках луна.
Скоро полночь. Брошены гитары,
В комнате ложится тишина.
И сегодня, в наш последний вечер
Я нарочно, чтоб позлить судьбу,
Поднимаю тост – за нашу встречу,
За любовь, за дружбу, за борьбу!
Рассвело. На полдороге к дому
Солнце я встречаю поутру,
Предо мной вздымается знакомый
Памятник Великому Петру.
Медноликий, с поднятой рукой,
На могучем бронзовом коне
Над седою Невскою волною
Он царит, нахмурясь, в вышине.
Это он в века нас двинул строгим
Гордым мановением руки,
Лягут наши дальние дороги
Сквозь огонь, сквозь бури, сквозь штыки.
И года промчатся за годами,
Стужа зим за осенью сырой
Отгремят февральскими ветрами,
Отгрохочут майскою грозой.
Но однажды снова в этом доме
Мы сберёмся в славный день побед,
Вздрогнет воздух в орудийном громе,
Вспыхнет небо звёздами ракет.
На сверхскоростном ракетоплане
Прилетевший из полярных стран
В дверь ворвётся в кожаном реглане,
Шлем не сняв, гвардейский капитан.
В этот день на траверзе Кроштадта
Бросит якоря эсминец мой
И ворвусь я к вам сюда, ребята,
Сквозь туман, повисший над Невой.
Грянут рюмок звонкие удары,
Заискрится светлое вино,
Мы поднимем тост всё тот же, старый
В первый раз поднятый так давно.
Прежний тост! – Его стальное слово
Мы несли в атаках, сквозь пальбу,
Прежний тост, но и как прежде новый,
За любовь, за дружбу, за борьбу!
Эти стихи хорошо передают атмосферу тех лет и настроения, которые были у нас. В стихах ведь не соврёшь. Писавших стихи среди курсантов было много. Я вообще тогда застал в училище интересный слой молодых людей – подростков-романтиков, очарованных морем, которые в военные годы сбежали во флот. На кораблях их приняли юнгами, они прослужили 2–3 года в военное время, когда на кораблях среди команды была дружба и спайка (ведь иначе на войне пропадёшь). После войны в 1945 году старшие товарищи послали их продолжать учёбу в Подготовительном училище. Среди нас, обычных, «гражданских» мальчишек они держались немного особняком, выделяясь флотской подтянутостью, щеголеватостью. Они принесли с собой романтику морской жизни. По вечерам под гитару певали морские песни. Вот одна из тех, что запомнилась:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовёт!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход.
А волны и стонут, и плачут,
И плещут на борт корабля…
Растаял в далёком тумане Рыбачий,
Родимая наша земля.
Они свято хранили ленточки со своих старых матросских бескозырок, на которых в те годы золотом печаталось название корабля, на котором ты служишь. Помню, как один из них, вынимая хранимые ленточки из бумажника, благоговейно поцеловал их – и это не показалось нам смешным. К этим же юношам, пришедшим с флота, принадлежал и Валя Пикуль – будущий популярный писатель. Он поступил вместе со мной, одно время мы учились вместе. Но я его тогда не выделял из других «флотских». Война закалила их, и это чувствовалось, а ярко проявилось во время одного трагического случая: однажды две роты шли по лестнице одна навстречу другой, возникла давка – и вдруг лестничные перила обломились и те, кто шёл ближе к ним, полетели вниз с четвёртого этажа, а один повис вниз головой над пустотой, зацепившись брюками за обломок перил. Я шёл в следующем ряду и не упал, но внезапно увидел, как идущие рядом со мной полетели вниз, и раздались страшные крики. Я оцепенел, но рядом со мной шёл Артамонов, пришедший с флота. Он не растерялся, а сразу схватил за брюки висевшего вниз головой над пустотой и спас его, помог вскарабкаться на лестницу, А те, кто упал вниз, разбились насмерть.
Но прослойка «флотских» быстро редела. Немногие оказались способными после бурных военных лет приспособиться к казарменной жизни, к размеренной учёбе. Один за другим почти все они были отчислены. Как правило, «за неуспеваемость». Отчислен был и Валя Пикуль, проучившись со мной вместе всего один год. Писателем он стал много позже.
Столкнулся я в училище и с другим слоем людей – сыновьями высокопоставленного начальства, которых родители «сплавляли» в училище. Был у нас сын министра финансов Зверева, очень упитанный, белый, румяный, сильный, но совершенно не склонный к учёбе. Мы так его и звали – «зверь». Был и мой однофамилец – сын знаменитого генерала армии Петрова (в недавние годы о генерале Петрове восторженно писал в своей книге писатель Карпов; если между сыном и отцом есть хоть небольшое сходство, то книга Карпова не правдива). Эти и им подобные образовали свою касту, свою прослойку, которая не обращала внимания ни на учёбу, ни на дисциплину, жила в своё удовольствие и была уверена в своей безнаказанности.