Записки профессора
Шрифт:
И вот однажды начальник училища, старый моряк, капитан 1 ранга Авраамов построил училище и перед строем объявил: «Все вы знаете, что у нас в училище есть прослойка сыновей уважаемых людей, они плюют на дисциплину и этим разлагают всех, всё училище. Знаете ли вы, что сказал мне один из них, когда я предупредил, что за его «художества» он может быть отчислен из училища? Он мне сказал: «Бросьте, товарищ Авраамов. Как бы не получилось так, что не я, а вы будете отчислены от училища». Так вот, – продолжал Авраамов, – я прослужил на флоте 40 лет. Пусть это будет последний год моей службы флоту, но терпеть разложения училища я не буду. Сейчас вы услышите длинный список. Это те, кто отчисляется из училища моей властью и отчисляются немедленно, сегодня». К вечеру того дня все вошедшие в список, более 100 человек, были уже за воротами училища. Обстановка в училище сразу переменилась, но через месяц начальник училища был уволен. Сороковой год его службы флоту, действительно,
Всё же после исчезновения наглой прослойки «сынков высоких папаш» атмосфера в Подготовительном училище стала другой. Она отразилась в стихах, которые я уже приводил.
В 1948 году Подготовительное училище было преобразовано в Высшее военно-морское училище подводного плавания, большая часть моих товарищей осталась там и стала потом офицерами-подводниками. В 1962 году один из моих бывших товарищей был на подводной лодке, которая во время «кубинского кризиса» стояла в дозоре около главной военно-морской базы США на Гавайских островах в центре Тихого океана, и он ждал команды выпустить по базе ракету с ядерной боеголовкой. Кубинской кризис, как известно, уладили, ракета не была выпущена, мой товарищ остался жив, да и весь остальной мир остался жив только потому, что тогда не поступило приказа «нажать кнопку». Через 20 лет он мне рассказывал об этом. Так что судьбу мира держал в том году в своих руках мой одноклассник.
Таким образом, большая часть моих одноклассников стали подводниками (один из них, Гена Егоров, дослужился потом до адмирала и командовал эскадрой), а меньшая часть, в том числе и я, поступили в Высшее военно-морское училище им. Ф. З. Дзержинского, расположенное в центре Ленинграда, в Главном адмиралтействе «под шпилем». Я поступил на электротехнический факультет. Это было в сентябре 1948 года, училище только что отпраздновало тогда своё 150-летие, и я участвовал в уборке праздничного оформления со шпиля Адмиралтейства. С удивлением я убедился тогда, что золотой шпиль внутри деревянный, сложен из мощных дубовых брёвен, а снаружи – обит позолоченной жестью. В 1948 году эта жесть была вся как решето, была покрыта сотнями пробоин от осколков снарядов минувшей войны. Потом между собой мы часто сравнивали морскую жизнь с адмиралтейским шпилем: снаружи она красивая, позолоченная, а внутри – довольно дубовая.
Впрочем, в первые полгода нашего пребывания в училище мы застали ещё нормальные порядки, спокойные уважительные и товарищеские взаимоотношения, характерные в то время для флота. Перелом наступил в 1949 году, когда по всей стране, а в военных училищах, конечно, раньше всего и усердней всего стали «закручивать гайки», искоренять «вольный флотский дух». Увеличили число часов строевой подготовки, командиры стали не говорить, а «рычать», по каждому поводу нас стали лишать увольнения, т. е. не пускать никуда из училища даже и по воскресеньям. Стали проводить комсомольские и партийные собрания с идентичными повестками дня: «о повышении боевой и политической подготовки». На этих собраниях звучало только одно: «мы должны поднять, укрепить и усилить дисциплину. Министр обороны отдал приказ № 172 об укреплении и усилении. Мы должны все свои силы отдать на выполнение приказа министра № 172. Вопросы есть?» Мне пришла в голову страшная мысль, и я робко поднял руку: «Есть вопрос – ведь приказ № 172, наверное, не последний. Будет и приказ № 173. Если мы все свои силы отдадим приказу № 172, то какими же силами мы выполним приказ № 173?» В ответ начальство издало нечленораздельный, но грозный «рык». Я после этого неосторожного вопроса (заданного просто по моей тогдашней наивности) попал в число нелюбимых начальством, и доставалось мне несколько больше, чем остальным.
Затем пронеслась кампания проверки родственников. Те, у кого обнаруживались родственники за границей или в лагерях, отчислились из училища и шли матросами на флот. Один курсант, которого уже решили отчислить и услать на 5 лет на флот, в последний день достал где-то боевой патрон и застрелился из своей винтовки. После этого случая наши ротные винтовки стали запирать под замок. Бывало и другое: одного из моих однокурсников вызвали на комиссию и там ему заявили: «Вы скрыли в анкете, что ваш дядя находится в Греции». Он ответил: «Я дядю никогда не видел, а отец сказал мне, что его старший брат давно умер». Ответ не помог, за «обман» при заполнении анкеты курсанта арестовали, увезли. Что было с ним дальше, я не знаю, но в училище он не вернулся. Затем оказались арестованными несколько профессоров нашего училища. Их книги, по которым учились старшие курсы, были изъяты, и мы, первокурсники, жгли эти книги в большой железной печи во дворе училища. Мне повезло: я написал в анкете, что родственники мои все погибли в войну и блокаду, а опальные двоюродные братья матери (один в Болгарии, другой – в Магадане) носили другую фамилию, и никто меня не уличил.
Затем пошли более мирные идеологические кампании: вышла работа Сталина о языкознании и тут же появилось объявление о конференции преподавателей электротехнического факультета: «Развитие советской электротехники в свете гениального труда И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания»«. Я тогда подумал – хорошо быть не преподавателем, а всего лишь скромным курсантом, с которого требуют всего-навсего пересказать коротко новую работу Сталина, а больше ничего не требуют.
Каждое лето мы выезжали на два месяца на флот, на корабли, на морскую практику. За эти месяцы мы неплохо узнали военный флот – тот флот, каким он стал после «закручивания гаек» в 1948—50 годах. На кораблях мы, курсанты, расписывались дублёрами матросов и старшин и должны были делать то же, что и они. А тогда у морского начальства господствовала теория: навыки матросов и старшин должны быть «доведены до автоматизма». Как пример для подражания нам много раз приводился случай с матросом крейсера «Красный Кавказ» в 1942 году. Он стоял на вахте на запорном клапане и должен был перекрыть его при поступлении воды в отсек. Во время похода корабль бомбили, матрос был оглушён и потерял сознание, а через пробоину стала поступать вода. Находившийся без сознания матрос автоматически перекрыл клапан, спас корабль. Когда его потом спросили – а кто же перекрыл клапан, он ничего не помнил и удивлённо спросил – «а разве я?» Но поскольку никого другого в отсеке не было, значит, сделал он, и сделал автоматически, не осознавая.
Из этого случая выводилась целая «философия»: матрос на корабле должен быть доведён до роли винтика, который не рассуждает, не думает, а только автоматически выполняет вколоченный в него навык. А чтобы навык был крепче вколочен, матроса надо тренировать сотни и тысячи раз, пока он не «дойдёт до автоматизма». Реализация этой «философии» начальства быстро превратила корабли в каторгу. Круглые сутки через каждый час-полтора гремел звонок боевой тревоги, а мы должны были бежать на свой пост и делать там абсолютно одно и то же: по вводной команде или крутить вентили, или включать механизмы своего заведывания, и всё это по 10 и более раз в сутки и днём и ночью, каждые 1,5–2 часа. Считалось это «доведением до автоматизма», а на деле отсутствие нормального сна быстро доводило до полного отупения, когда уже вся жизнь кажется одной мерзостью. Реально я пользовался тем, что я только дублёр, без меня боевой пост не развалится, и при боевой тревоге бежал не на пост, а в укромный закуток мостика, где были сложены ящики с капустой для команды, прятался между ящиками и ночью хоть отсыпался. А матросы не могли и этого. Стоит ли удивляться тому, что сойдя на берег в увольнение, матросы прежде всего стремились напиться, часто – до полного бесчувствия, и матроса, уже как неодушевлённый груз, втаскивали обратно на корабль, часто – просто зацепив крюком подъёмной лебёдки за его матросский ремень. Конечно, на разных кораблях было по-разному. На малых кораблях, где начальства было поменьше, жизнь шла свободнее и более по-деловому, но идеалом матроса в глазах высшего начальства оставался матрос-автомат. Мне кажется, что такая система боевой подготовки и подготовки личного состава, превращавшие корабль в каторгу, обязательно привела бы наш флот к поражению в любой войне, но войны в те годы, к счастью, не было. Что изменилось на флоте, я не знаю – в 1957 году я с флота ушёл. Но похоже, что изменилось с тех пор слишком мало.
Конечно, нельзя рассматривать все 10 месяцев, проведённых мною за пять лет учебы на корабельной практике, как сплошную каторгу. Море – слишком хорошая вещь, чтобы не подарить немало прекрасных дней (особенно если сумеешь украдкой выспаться). Помню, ночью вышел наш корабль из Севастополя, а утром, с восходом солнца, выскакиваю я на палубу – а из моря встаёт отвесная рыжая стена Крымских гор и облака парят над ними, как цари. Мы тогда шли напротив Ай-Петри – самой высокой и красивой вершины Крыма. Немало интересного видел я и в Поти, Батуми, Одессе, затем – на Севере, в Мурманске и Полярном. Впрочем, не моряк меня не поймёт, а моряк сам знает прелесть моря, и мои описания ему не нужны.
Но все же морская служба в целом была слишком тяжёлой и бессмысленной. Нам говорило училищное начальство: «Мы готовим вас в училище прежде всего для того, чтобы вы были воспитателями своих матросов. Это – главная ваша задача». А я думал – а к чему, к какой цели буду я «воспитывать» матросов? К тому, чтобы они становились автоматами и винтиками к автоматам? Если я сам не верю в благотворность такого «воспитания», то какой же я буду воспитатель? А раз так, то что же я буду делать тогда на флоте?
В то же время корабельная техника, обращению с которой нас учили в училище, мне нравилась. В лабораториях с электродвигателями и генераторами я работал с удовольствием. Нам стало известно, что в каждом выпуске не более, правда, двух-трёх человек из тех, кто хорошо учился и здорово разбирался в технике, посылают не на корабли, а в морские конструкторские бюро для разработки новых машин, новых кораблей. Я решил попробовать попасть в их число (хоть это и было явно очень трудно – ведь оставляли из выпуска всего двух-трёх). С удвоенным рвением я стал заниматься наукой и усердно посещать лаборатории.