Записки профессора
Шрифт:
Почему же более полутора тысяч человек бесполезно (но очень опасно, рискуя жизнью) стояли на верхней палубе терпящего аварию корабля? Что это – глупость, или случайность? Нет, ни то, ни другое. Ещё в училище на лекциях по военной истории нам рассказывали характерный эпизод – в 1942 году, во время налёта немецких бомбардировщиков попала бомба в крейсер «Червона Украина», стоявший в Севастополе у причала. Крейсер получил пробоину. Командир корабля оставался на корабле с аварийной партией (150 человек), которая только одна и могла бороться за спасение корабля, а остальную команду (800 человек), чтобы не подвергать её совершенно ненужной опасности, командир отправил на берег. Аварийная партия боролась до конца, но не смогла спасти корабль. Крейсер затонул, из воды выловили лишь несколько человек, в том числе командира. Он был судим и расстрелян – за то, что своим приказом о свозе на берег 800 человек он, якобы, «ослабил боевой дух» тех 150 человек аварийной партии, которые боролись за спасение корабля, и этим он «способствовал» тому, что корабль затонул. На лекциях нам говорили, что его расстреляли правильно.
Многим офицерам (далеко не всем, но многим) в те годы не нравилась тогдашняя военная служба, но просто так, по желанию, уйти в гражданскую жизнь в те годы было нельзя. Чтобы уйти с военной службы, некоторые офицеры специально, напившись водки, били физиономии своих командиров. Если начальство верило, что это сделано только по пьянке, то виновного ждал «суд чести», который обычно рекомендовал разжалование и увольнение в гражданскую жизнь. Но это было опасно – если начальство догадывалось, что пьянка и мордобой имели тайную цель – уйти с флота на «гражданку», то виновного мог ждать трибунал и тюрьма. Свидетелем одного такого случая я был, когда присутствовал на одном из судов чести, на которые нам приказывали ходить. Судили молодого офицера, в пьяном виде ударившего своего командира. На суде чести молодого офицера спросили: «А что, может быть, Вы вообще не хотите служить на флоте?» Молодой офицер простодушно и честно ответил, что не только он, но и многие его товарищи очень хотят уйти с флота на «гражданку», и тогда председатель «суда чести» завопил: «Ах вот как, так значит Вы нарочно, а не по пьянке ударили своего начальника. Хотите уйти с флота – не выйдет, упечём в тюрьму». Суд чести рекомендовал передать дело в трибунал, чем оно кончилось – не знаю.
Словом, как и везде, на флоте были и тёмные, и светлые стороны. Платили офицерам хорошие деньги. Я, например, получал 1800 рублей в месяц, что было очень важно, поскольку позволило позаботиться о матери. Она тогда болела, каждый год работы давался с трудом, и как только я кончил училище, она смогла бросить работу, деньги я посылал из Севастополя, и сразу же её болезнь немного отпустила. Это очень радовало. Радовала и возможность заниматься наукой. Сперва, как уже было рассказано, заниматься наукой приходилось тайком и совершенно одному, потом я познакомился с М. А. Бегуном – преподавателем Севастопольского военно-морского инженерного училища. В свободное время я стал ездить к нему в училище – хорошо, что оно было расположено недалеко от КИМС, и вдвоём у нас дело шло веселее. К середине 1956 года диссертация была уже во многом готова. Правда, я, наверное, занимался тогда чрезмерно усердно, и в результате небольшая простуда в 1956 году дала осложнение – у меня обнаружили арахноидит, положили в Морской госпиталь, долго лечили. Болезнь была тяжёлой, с путаницей сознания, бредом. От смерти врачи спасли уколами стрептомицина. Тогда это был сравнительно новый антибиотик и лечил он чудодейственно, но последствия арахноидита остались на всю жизнь – головные боли, раздражительность, частые депрессии. Вспышки раздражительности особенно сильно мешали наладить хорошие отношения с сослуживцами и с руководством. Конечно, это сильно мешало работе. И всё же, очевидно, не бывает худа без добра – принесла известное добро даже болезнь. В 1956 году Н. С. Хрущёв начал первое сокращение нашей армии и флота, и последствия болезни дали мне основания просить об увольнении с военной службы. Любопытно, что меня упорно не хотели отпускать, хотя хорошим «офицером-воспитателем» в глазах начальства я никогда не был, но медицинская комиссия признала у меня инвалидность второй группы, я настоял на своём, в феврале 1957 года меня демобилизовали с военной службы и я уехал в Ленинград.
Перед отъездом я получил последний «привет» от своего военного начальства: документы о демобилизации уже были готовы, но выдачу их задержали, вызвали на парткомиссию и за 40 минут исключили из комсомола, вспомнив, что за год до этого я «идеологически не выдержанно» задавал вопросы на обсуждении итогов XX съезда партии. В те годы такое исключение из комсомола было очень опасно, поскольку закрывало обычно путь к сколько-нибудь приличной работе и было эквивалентно тому, что в старину называли «волчьим билетом». Я подал апелляцию, и меня восстановили. Это было уже в Ленинграде.
В последние месяцы пребывания в Севастополе я был свидетелем того, как начали, хотя и немного, сокращать военный флот. Помню, как мимо нашего КИМС медленно проплыл ровесник «Новороссийска», линкор «Севастополь», проплыл на буксире в своё последнее плавание, на разделочную базу, где его разрезали на металлолом. Хотелось верить, что всё отжившее, тяжёлое, давившее нас, так же уплывает, исчезнет, будет переплавлено, и начнётся новая, лучшая жизнь. Для меня она после ухода с военной службы как раз и началась.
Глава пятая ВЫЧИСЛИТЕЛЬНАЯ МАШИНА «НЕВА» И КАНДИДАТСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ
Началом настоящей серьёзной научной работы я считаю апрель 1957 г., когда, вернувшись в Ленинград из Севастополя, я поступил в Ленинградское отделение Математического института Академии наук СССР (кратко – ЛОМИ). Всё, что было до этого – это романтическое предисловие. Заниматься наукой «в тайне», в одиночку, без руководителя, как я делал в Севастополе, было очень романтично, но к серьёзным научным открытиям, конечно, не вело. Для серьёзной научной работы требуется оборудование, хорошая библиотека, коллектив, возможность совета и обсуждения сделанного. В ЛОМИ всё это было, можно было начинать работать всерьёз.
Почему я поступил именно в ЛОМИ? Ещё в 1955—56 годах сперва в беседах с В. Бугровским, а затем из тогдашних журналов, где впервые стали писать о только что реабилитированной кибернетике, постепенно сформировалась большая идея: электронные вычислительные машины и их элементы работают так же, как работают клетки нашего мозга – нейроны. Значит, работая в области вычислительных машин, можно постепенно найти средства и способы сперва понять работу человеческого мозга, а затем – создать машины, которые повысят интеллектуальные возможности и умственное могущество человека. Может быть, можно даже попытаться создать машину, которая будет умнее человека. Это – заманчивая идея и великое дело. Дело, которому не жалко отдать жизнь (сейчас, я чувствую, это звучит немного напыщенно, но тогда, в 1957 году, я думал (и не я один) именно так). А если так, то нужно поступать туда, где работают над вычислительными машинами. Конечно, я не рассчитывал, что мне сразу поручат проектировать искусственный мозг и машину умнее человека, но жизнь была впереди, и мне казалось, что рано или поздно до этого дело дойдёт. Нужно только начать. После демобилизации давалось два месяца для устройства на работу, и я стал искать – где в Ленинграде работают с вычислительными машинами. Поиски были нелёгкими и могли закончиться ничем, ибо всё тогда было очень засекречено, но чисто случайная встреча с преподавателем математики в «Дзержинке» свела меня с Л. В. Канторовичем, и он взял меня в ЛОМИ, в отдел, где занимались вычислительными машинами. Так совершился «первый зигзаг» в моей научной работе: от переходных процессов электродвигателей к вычислительной технике.
Что касается работы над диссертацией, то сразу по приезде в Ленинград в феврале 1957 года я показал всё, что сделал, моему преподавателю по «Дзержинке» В. В. Тихонову. Он не был моим научным руководителем (тогда у соискателей-заочников руководителей не полагалось), но в консультации он не отказал. Посмотрев мои материалы, он сказал: «Юрий Петрович, материала у Вас набрано достаточно, больше не надо, оформляйте его и представляйте на защиту». Это был самый ценный совет, который стоил любого научного руководства. Выслушав совет, я за февраль – апрель 1957 года закончил оформление диссертации. Но защищать было нельзя – с 1956 года действовало правило о том, что материалы диссертации должны быть предварительно опубликованы. Ещё в 1956 году я послал несколько статей по материалам диссертации в разные журналы и сборники, но скорой публикации не предвиделось, нужно было ждать – и в апреле 1957 года, положив готовую диссертацию в стол, я пошёл работать в ЛОМИ.
В ЛОМИ основную массу сотрудников составляли математики-теоретики, но было вычислительное бюро, оснащённое настольными механическими счётными машинами «Мерседес» и «Рейнметалл», а кроме того, там стояла ещё огромная, в целую большую комнату, релейная вычислительная машина – научная разработка руководителя бюро – Николая Николаевича Поснова. Это была единственная релейная вычислительная машина в Советском Союзе и вторая в мире. Вычислительные машины на электронных лампах, имевшиеся в вычислительном бюро, так же были тогда новинкой и редкостью. Я с восхищением смотрел на их огромные корпуса с перемигивающимися неоновыми лампочками на передних панелях, с почтением и некоторым страхом взирал на огромные листы их чертежей и схем. Они были много сложнее тех, в которых мне когда-либо приходилось разбираться.
Однако фактически мне досталась другая работа. Мне поручили исследовать пути создания настольной вычислительной машины на новых принципах, на новых элементах, а на каких принципах и каких элементах – это предстояло придумать мне самому. Как я догадываюсь сейчас, руководство ЛОМИ не очень надеялось на мой успех в таком сложном деле, но решило попробовать: раз уж пришёл со стороны свежий человек, то поручим ему – вдруг он придумает.
Задача создания новой настольной вычислительной машины была трудной. К тому времени никаких миниатюрных электронных элементов ещё не было и настольные машины были только механическими. По размеру они напоминали пишущую машинку, и автоматически выполняли сложение, вычитание, умножение и деление восьмизначных чисел. Множимое и множитель или делимое и делитель набиралось на клавиатуре, затем нажималась кнопка, небольшой электродвигатель начинал быстро вертеть барабаны и рычаги, машина дрожала, рычала, скрежетала – но через 8—15 секунд вращающиеся барабанчики с цифрами останавливались, и можно было прочесть правильный результат. Машина работала хорошо, хотя и шумно, но требовала очень точной индивидуальной подгонки всех своих многочисленных механических деталей. Только дотошные и аккуратные немцы могли выпустить такие машины и продавали их под марками «Мерседес» и «Рейнметалл». Эти машины закупались нами в ГДР и стояли в ЛОМИ, но у нас в стране их производство наладить никак не удавалось. Нашей стране приходилось покупать машины за границей за валюту – вот почему Леонид Витальевич Канторович решил поручить мне подумать над возможностью создания новой машины, на новых принципах, без требующих точной обработки и подгонки механических деталей. Первоначально мне сказали – подумайте над уменьшением релейной машины, нельзя ли сделать её настольной?