Записки провинциального священника

Экономцев Игорь

Таксист минуты две помолчал, а затем сказал:

— Вы, конечно, не поверили мне, когда я говорил о душевном равновесии. Нет в моей душе равновесия! По ночам сцена снится. И решаю один и тот же извечный вопрос: «быть или не быть?» Помолитесь о душе моей грешной. Не помню уже, когда в последний раз в храме был. На Пасху это было. Смертию смерть поправ... Смертию смерть поправ, — повторил он задумчиво. — Видно, иначе нельзя. Вот и вы на заклание идете.

— Я иду выполнять свою обычную повседневную работу.

— Ну конечно... Смертию смерть поправ... И вот что удивительно — я не шел к Богу, так Он Сам ко мне пришел. Когда я вас увидел, я сразу подумал: «Это Он вас послал». И вспомнил я о своем первородстве... Да! Но вот мы и приехали. Простите меня, отче.

— Вы меня простите.

—

Я? Вас?

— Да, да. Простите.

— Что ж, прощайте, отче. Господи! Ведь «прощайте» — это и есть «простите»!

Он помог донести мои книги до ворот управления и, получив от меня благословение, промолвил:

— Может быть, еще увидимся.

— Может быть, увидимся, — ответил я.

* * *

Епархиальное управление еще было закрыто, но на скамеечке во дворе одноэтажного здания уже сидели посетители.

Из их разговоров я понял, что они прибыли из какого-то отдаленного прихода, добиваясь возвращения им закрытого при Хрущеве храма. В Москве, в Совете по делам религий, их не приняли, в местном совете с ними не пожелали разговаривать, в Патриархии им рекомендовали обратиться к епархиальному архиерею, с мнением которого, как им сказали, местные власти считаются. Кроме ходоков на скамеечке сидела женщина с грудным ребенком, и еще четверо маленьких детей возились возле нее. Полгода назад умер ее муж, регент приходского храма. Райсобес, сославшись на отделение Церкви от государства, отказал ей в помощи, а епархиальное управление назначило пенсию в пятнадцать рублей в месяц (и это на пятерых детей!). Взяв их всех с собой, она приехала сюда добиваться повышения пособия. Рядом с ней сидела еще одна женщина, молодая, лет тридцати, в черном платье и черном платке, с окаменевшим бледным лицом. Она ничего не рассказывала о себе, но мне с первого взгляда было ясно: передо мной родственница, скорее всего жена самоубийцы, явившаяся за разрешением на отпевание покойника. Женщины с такими же застывшими, окаменевшими лицами ежедневно приходят в наши епархиальные управления, а сколько их не приходит! Статистика молчит, чтобы не огорчать нас ошеломляющим фактом, что по количеству самоубийств на душу населения мы, по-видимому, побили печальные рекорды Рима эпохи упадка. Общество пребывает в счастливом неведении, а глас священнослужителей, имеющих дело с живыми и мертвыми, а потому посвященных в эту страшную тайну, — глас вопиющего в пустыне.

К девяти часам стали приходить служащие управления. В начале одиннадцатого на черной «Волге» прибыл епархиальный секретарь. Я не сразу узнал его. За два года, что мы не виделись, он сильно изменился. Нет, это было, все-таки не два, а три года назад. Я тогда принимал экзамен по истории поместных православных Церквей на заочном секторе Московской семинарии. Передо мной стоял молодой человек, высокий, худой, ряса на нем висела, как на палке. И хотя ему было, наверно, около тридцати, выглядел он нескладным подростком. Это впечатление усугубляли прыщи на лице, светлый пушок над верхней губой и редкие волосенки на подбородке. Глаза его преданно глядели на меня. В них не было заметно ни проблеска интеллекта. Мне предстояло вытягивать его на тройку. Ставить двойки я не любил, входя в положение несчастных заочников, не имеющих необходимой литературы для занятий дома и получающих дурацкие учебные пособия лишь накануне экзаменов ввиду их острой нехватки. Но на этот раз моя задача оказалась на редкость трудной. Экзаменуемый не знал ничего, в буквальном смысле ничего! И билет-то ему достался легкий — крещение Болгарии.

Я предложил экзаменуемому вытащить второй билет, он охотно согласился, с глубокомысленным видом сел за подготовку, но... повторилась та же история. Он был нем как рыба и с наглой преданностью смотрел мне прямо в глаза, именно с наглой преданностью, ибо за нею скрывалась невозмутимая уверенность в том, что я поставлю ему не то чтобы удовлетворительную — хорошую, а может быть, даже отличную оценку! Когда же я вывел ему «неуд», он и бровью не повел, но в тот же день подошел ко мне и сказал, что готов пересдать экзамен и что согласие администрации на это уже имеется. На вопрос, когда он хотел бы пересдавать, я получил нахальный ответ: «Сегодня». Это было выше моих сил. Не помню, что я ему сказал,

но только после этого мы уже не встречались. Да, я был готов к сегодняшней встрече, мне было известно, что он, сделав за два-три года головокружительную карьеру, стал секретарем той самой епархии, где мне теперь предстояло служить. И все-таки я его не сразу узнал. Вместо тщедушного долговязого подростка я увидел важно шествующего к дверям управления грузного церковного сановника. Борода его стала длиннее и гуще, вернее, только теперь она и появилась, ибо те редкие волосенки, которые три года назад вились у него на подбородке, можно было назвать бородою лишь с известной долей снисходительности или иронии. Его взгляд приобрел суровую неподвижность. Епархиальный секретарь даже не взглянул на посетителей, которые при его появлении встали, сразу поняв, что перед ними тот самый большой начальник, от которого зависит судьба прихода, пенсии и несчастного покойника, самочинно ушедшего из жизни.

Первой на прием отправилась вдова псаломщика. Из приемной долго доносились препирательства — ее не хотели пускать к епархиальному секретарю вместе с детьми, но она все же добилась своего. Аудиенция продолжалась не более пяти минут. Бедная женщина вышла вся в слезах. Она громко причитала. Младенец плакал. Ревели четверо старших детей.

— Матушка, успокойтесь, — сказал я, — Господь не оставит вас.

— Церковь Господня отказывается нам помочь.

— Тот, кто вам отказал, — не Церковь. Не будем загадывать на будущее, будет день, и будет пища, а сегодня я вам помогу.

Я вынул кошелек и все деньги, которые были в нем — что-то около двухсот рублей, — вложил в руку женщине. Ходоки покряхтели и стали вытаскивать из карманов смятые рубли, трешки, пятерки и десятки. Женщина в черном молча и отрешенно наблюдала эту сцену, и вдруг впервые признак жизни появился на ее каменном лице. Она открыла свою сумочку, вынула из нее, видимо, только что полученную в сберкассе запечатанную пачку новеньких ассигнаций и передала вдове псаломщика.

— Ему уже ничего не нужно, — сказала она, — и мне ничего не нужно.

— Родненькие! — воскликнула вдова псаломщика. — Как же мне вас благодарить за это?

Она широко перекрестилась и, прижав к груди младенца, низко поклонилась.

— Идемте, деточки, идемте. Мир не без добрых людей. Не пропадем. Слава Тебе, Господи! — Осенив себя крестным знамением, она направилась к выходу.

Затем на прием отправилась женщина в черном. Вопрос об отпевании покойника затруднений не встретил. С покойниками всегда легче. Епархиальный секретарь решил проблему собственной властью, без бюрократических проволочек, то есть без необходимого благословения правящего архиерея, молча начертав какую-то закорючку на прошении женщины. Теперь усопший мог благопристойно оставить этот мир.

Ходоки задержались в приемной значительно дольше — дело с ними оказалось посложнее. Живые люди! И к тому же — настырные! Добиваются открытия храма! Ишь чего захотели! В местный совет их нужно отправить, в местный совет! Там с ними поговорят по-другому. Там и милиция стоит у дверей.

— В местный совет отправляйтесь! — услышал я резкий, срывающийся на крик голос епархиального секретаря. — Решение вашего вопроса в его компетенции.

Так их, батюшка, так! Вот это деловой разговор и в полном соответствии с государственным законодательством, по которому решение этого вопроса действительно находится в компетенции местного совета. Одна только неувязочка: почему вы говорите: «вашего вопроса»? К вам он, значит, не имеет никакого отношения?

Понурые ходоки вышли из приемной.

— Что делать, батюшка? — обратились они ко мне.

— Вам нужно разговаривать с правящим архиереем, с архиепископом. А это лишь епархиальной секретарь.

— Кто же нас допустит к архиепископу?

— Господь допустит, Господь!

Ходоки вновь заняли свои места на скамеечке, а я отправился на прием.

Епархиальный секретарь сидел за необъятным письменным столом в просторном кабинете, уставленном книжными шкафами. Одного беглого взгляда на переплеты книг было достаточно, чтобы убедиться, что здесь собраны несметные богатства. Я почувствовал легкое головокружение. Боже мой, кому все это досталось!