Записки уездного учителя П. Г. Карудо
Шрифт:
Федор Кузьмич успел шепнуть мне на ухо, что зовут этого крупного господина Антон Карпович, представлять же нас друг другу не стал. Антон Карпович не проявил к моей персоне ни малейшего интереса, даже головы не повернул. Вся его мысль, кажется, была сосредоточена на угощении. В лице читалась необыкновенная благостность человека, никогда не знавшего невзгод, чрезвычайно выпуклые глаза его светились кротким, но непобедимым счастьем, в особенности это стало заметно, когда подали горячее.
Главной новостью вечера мне не суждено было стать. Все внимание было обращено на барона, он шутил и балагурил, подтрунивал над иными из гостей,
Меня даже несколько удивляло такое увлечение политикой, не только здесь, а даже еще со времен учебы моей в институте. Не было у нас студента, который хоть раз да не высказался бы о противостоянии народников и марксистов, о рабочем движении, положении и роли крестьянства и прочее. Пожалуй, я был единственным студентом института, которого политика не трогала. Был, правда, еще Краснецкий (тот, что покончил с собой), но он был нарочито аполитичным, что тоже в своем роде политическая позиция.
Мне же все это было просто неинтересно и скучно, потому я больше следил за говорившими, нежели за самим разговором, и за бароном прежде всего. Я смотрел на этого странного человека и не мог себе уяснить, в чем сила его неотразимого обаяния. Был он невысок ростом, пузат, коротконог, имел большеносое лицо и выпученные глаза. К тому же эта дикая, невозможная рыжая шевелюра вкупе с усами придавала нечто разбойничье его образу.
Справедливости ради замечу, что, невзирая на некоторую несуразность его фигуры, в этом человеке угадывалась большая физическая сила и ловкость. Был он явно незлоблив, хотя и вспыльчив. Меня же, главное, раздражала в нем манера постоянно смеяться, широко разевая рот, так что можно было сосчитать все его почти совсем не испорченные зубы. За этими мыслями я не вдруг заметил, что обращаются уже ко мне.
– Петр Григорьевич, а вы что на это скажете? – обратился ко мне Осип Петрович.
– Я, в сущности… – замялся я. – Вопрос неоднозначный, – я отчаянно пытался воскресить в памяти хотя бы начало разговора, в то время как все взгляды в ту минуту были направлены на меня.
– А ведь нас еще не представили друг другу! – воскликнул барон. – Прошу простить великодушно! Мартин Людвигович фон Лей!
Услышав мою фамилию, барон вдруг сдвинул кустистые брови и завращал глазами:
– Карудо, Карудо, – бормотал он. – Не тот ли самый, что при Петре Великом пустил на дно шведскую каравеллу "Христина"?
Таковой подвиг действительно принадлежал к числу славных дел моего пращура на службе Его Величества. Как оказалось, барон фон Лей крайне интересовался историей российского флота. Помимо псовой охоты это было его второй и последней страстью. Более того, он и сам служил морским офицером, еще при Александре III, но был разжалован "по одному досадному случаю".
После этих его слов о разжаловании в обществе воцарилось странное молчание, я даже почувствовал неловкость, сам не знаю почему. Однако барон довольно быстро нашелся и уже через несколько секунд снова реготал на всю столовую и рассказывал историю о том, как "шельма боцман" пытался утаить от него бочку рома.
Я
– Лично бы занялся этим богоугодным делом! – присовокуплял барон.
– Эх, Мартин Людвигович, если бы не фамилия ваша, так вам бы в "Черную сотню" прямая дорога, – саркастически замечал на это Иван Тимофеевич.
Барон сразу же закипал и начинал кричать о Бисмарке, Баварии и благородстве. Андрей Пшемислович же в эти минуты сильно хмурился. Вообще, по неким неуловимым знакам я сумел прочитать, что этот тихий человек недолюбливает барона. Быть может, он и сам стыдился этого чувства, но никакими силами не мог скрыть его. Тогда же показалось мне, что это не просто бессильная злоба тихого интеллигента к шумному, пускай и глуповатому, но зато всеми любимому фанфарону. Нет, тут угадывалась некая противостоящая воля, нечто глубокое и, как вскоре выяснилось, личное.
Второе же наблюдение, сделанное мной во время ужина, казалось мне в тот момент куда более интересным, поскольку относилось к Татьяне Тимофеевне. Я вдруг заметил, что довольно-таки часто встречаюсь с нею взглядом. Она определенно наблюдала меня, и не без интереса.
Сначала, откровенно сказать, конфузился, но скоро заметил, что взгляд Татьяны Тимофеевны даже скорее приглашающий, нежели просто любопытствующий. Конечно, она была девицей еще совсем юной, но и сейчас в ней угадывался глубокий ум, а может, еще и сердце.
К концу ужина между нами завязалось что-то вроде игры: мы коротко взглядывали друг на друга и, не в силах сдержать улыбки, отворачивались. То есть я-то вполне мог сдержаться, а вот Татьяна Тимофеевна так почти что прыскала в маленькую ладошку.
После ужина гости стали вдруг расходиться, хотя вечер, кажется, только начинался. Я оглядывался кругом и не мог нигде найти Федора Кузьмича. Неожиданно он сам появился из какого-то дальнего угла гостиной. Федор Кузьмич подошел ко мне, пряча за пазуху свою фляжку, и повел прощаться с хозяевами. Распрощавшись и заверив друг друга в обоюдной приятности знакомства, мы расстались с Марфой Никитичной и Осипом Петровичем. Более с нами никто не прощался. И я почувствовал себя несколько уязвленным от того, что Татьяна Тимофеевна не послала мне своего взгляда на прощание.
Мы вышли на крыльцо. Для того, чтобы сойти с лестницы, Федору Кузьмичу понадобилась моя рука. Хотя ноги его были не вполне послушны, рассудок он сохранял здравый и к беседе был совершенно пригоден, и даже охотлив до нее.
Глава 5. Враги навеки
– Ну, что скажете? – спросил меня Федор Кузьмич, когда мы уже тряслись по темным улицам в нашей бричке. – Как вам понравилось местное общество? Не слишком вульгарное, на ваш вкус?
– Что вы, побойтесь бога! Милейшие люди, – ответил я.