Записки уральского краеведа
Шрифт:
Моим всегдашним помощником, другом и добрым советчиком является Ларисса Николаевна, урожденная Боголепова. Прежде всего она требует, чтобы ее имя писали через два «с» — «Ларисса». Так в свое время сказал ее учитель, изучавший древний греческий язык. Изучал его и я сам и знаю, что в этом языке есть такие слова, как «глосса» — язык, «таласса» — море, и т. п., а равно название одной крепости — Ларисса, с ударением на первом слоге.
Так вот, Ларисса Николаевна имеет обыкновение заставлять меня «в обязательном порядке» слушать чтение наиболее интересных статей и заметок в газетах и журналах. Это «принуждение» обычно проявляется после чаю или ужина в свободные часы от моей работы. В таком-то обязательном порядке в 1920-х годах я прослушал чтение романов Мельникова-Печерского, Григоровича, «Двенадцать стульев» Ильфа
«Когда мы были уже в антикварном отделении ресторана, — негромко и размеренно читала Ларисса Николаевна «Одноэтажную Америку», — и рассматривали там замшевых индейских кукол и ярко раскрашенных богов с зелеными и красными носами, к нам снова подошел дон Фернандо. Он сказал, что с нами хотела бы поговорить миссис Фешина, русская дама, которая давно уже живет в Таосе…»
Ларисса Николаевна, произнося фамилию русской дамы, делала ударение на втором слоге: «Фешина».
— Постой, постой, — повтори, пожалуйста, фамилию русской дамы, — попросил я.
— Фешина… — опять с ударением на втором слоге.
— Ведь «Фешина», с ударением на первом слоге.
— А ты как знаешь, успел уж прочитать это место?
— Да нет же… Фешин — это художник в Казани был. Давай читай дальше, я потом расскажу тебе.
Ларисса Николаевна продолжала читать:
«…Увидеть русского, живущего на индейской территории, было очень интересно. Через минуту к нам подошла, нервно улыбаясь, дама, сидевшая в ресторане:
— Вы меня простите, — сказала она по-русски, — но когда я услышала ваш разговор, я не могла удержаться. Вы русские, да?
Мы подтвердили это.
— Вы давно в Америке? — продолжала миссис Фешина.
— Два месяца.
— Откуда же вы приехали?
— Из Москвы.
— Прямо из Москвы?
Она была поражена.
— Вы знаете, это просто чудо! Я столько лет здесь живу, среди этих американцев, и вдруг — русские.
Мы видели, что ей очень хочется поговорить, что для нее это действительно событие, и пригласили ее к себе в кэмп. Через несколько минут она подъехала на стареньком автомобиле, которым сама управляла. Она сидела у нас долго, говорила, не могла наговориться.
Она уехала в двадцать третьем году из Казани. Муж ее — художник Фешин, довольно известный в свое время у нас. Он дружил с американцами из «Ара», которые были на Волге, и они устроили ему приглашение в Америку. Он решил остаться здесь навсегда, не возвращаться в Советский Союз. Этому, главным образом, способствовал успех в делах. Картины продавались, денег появилась куча. Фешин, как истый русак, жить в большом американском городе не смог, вот и приехали сюда, в Таос. Построили себе дом, замечательный дом. Строили его три лета, и он обошелся в двадцать тысяч долларов. Строили, строили, а когда дом был готов, — разошлись. Оказалось, что всю жизнь напрасно жили вместе, что они вовсе не подходят друг к другу. Фешин уехал из Таоса, он теперь в Мексико-сити. Дочь учится в Голливуде, в балетной школе. Миссис Фешина осталась в Таосе одна. Денег у нее нет, не хватает даже на то, чтобы зимой отапливать свой великолепный дом. Поэтому на зиму она сняла себе домик за три доллара в месяц в деревне Рио-Чикито, где живут одни мексиканцы, не знающие даже английского языка, но очень хорошие люди. Электричества в Рио-Чикито нет. Надо зарабатывать деньги. Она решила писать для кино, но пока еще ничего не заработала. Дом продавать жалко. Он стоил двадцать тысяч, а теперь, при кризисе, за него могут дать тысяч пять.
Наша гостья говорила жадно, хотела наговориться досыта, все время прикладывала руки к своему нервному лицу и повторяла:
— Вот странно говорить в Таосе по-русски с новыми людьми. Скажите, я еще не делаю в русском языке ошибок?
Она говорила очень хорошо, но иногда вдруг запиналась, вспоминала нужное слово. Мы говорим ей:
— Слушайте, зачем вы здесь сидите? Проситесь назад в Советский Союз.
— Я бы поехала. Но куда мне ехать? Там все новые люди, никого я не знаю. Поздно мне уже начинать новую жизнь.
Она умчалась во тьму на своем старом тяжеловозе…»
Когда я прослушал это, у меня невольно вырвалось:
—
Взволнованный, я довольно сбивчиво рассказал, как, учась в Пермской семинарии, в 1906—1907 гг. стоял на квартире в доме Хомяковых на улице Екатерининской, № 25. Одновременно там квартировал готовившийся к экзамену на учителя начальной школы Семен Мефодьевич Иванов. Потом, сдавши экзамен, он учительствовал в селе Чумляк, теперь Щучанского района Курганской области, а до революции — Челябинского уезда.
В Перми у Семена Мефодьевича была сестра Матрена Мефодьевна, замужем за Петром Алексеевичем Беньковым. Почему эти уроженцы Казанской губернии устроились в Перми, я не знаю.
Узнавши, что я должен поехать учиться в Казань, Матрена Мефодьевна предложила мне устроиться на квартире в их доме, стоявшем в Подлужной улице на берегу речки Казанки.
Берег, изрезанный неглубокими оврагами и поросший лесом, носит название Швейцарии. Эта местность хорошо описана С. Т. Аксаковым в его рассказах-воспоминаниях о днях своей юности, проведенных в Казани.
Вероятно, редкий дом, стоявший в Подлужной, не был затопляем во время половодья, поэтому дома там строились на высоких сваях. Так был построен и дом Беньковых. В доме жили дочери хозяев Александра, молодая вдова, и Софья.
Был еще сын Беньковых — Павел Петрович, потом выдающийся советский художник. Родители Беньковых тянулись изо всех сил, чтобы содержать троих детей, в особенности, чтобы дать образование сыну. Павел Петрович окончил Петербургскую академию художеств, в которой учился у профессора Кардовского. В «Ниве» была помещена фотография с дипломной картины Бенькова, который по окончании Академии поступил учителем в Казанскую художественную школу. По отзывам учеников ее, Павел Петрович был большим новатором и пользовался общей любовью питомцев.
Хотя Софья Бенькова уже не училась в школе, но все еще держала связь с ее учениками, а также с некоторыми художниками, служившими учителями графики в средних школах Казани. Из учеников вспоминаю молодого паренька Арямнова.
Павла Петровича Бенькова я видел всего один-два раза.
В подвале беньковского дома в большой корзине было свалено много ученических работ Павла Петровича и некоторых его товарищей, в том числе Фешина. Беньков и Фешин были соучениками. Уехав учиться в Академию художеств, они оставили свои юношеские работы в подвале. Я взял оттуда несколько работ Бенькова. И теперь еще произведения два-три хранится в моем собрании, столько же я оставил в Шадринском музее.
Сестры Беньковы отзывались о Фешине, как об очень талантливом художнике. Я нашел один из его этюдов и повесил в своей комнате. Вот с тех-то пор, как мне приходилось слышать или видеть фамилии Бенькова и Фешина, я всегда интересовался их судьбой.
В начале 1950-х годов, сколько помнится, в издательстве «Искусство» вышла книжечка о жизни и творчестве Павла Петровича Бенькова.
В начале сентября 1959 года художник М. В. Каменский писал с меня портрет. Мы разговорились, и я узнал, что Каменский — воспитанник той школы, где преподавал П. П. Беньков. И художник не находил слов в похвалу своему учителю.
— У Павла Петровича был товарищ по казанской школе, Фешин. Не слыхали вы о нем чего-либо? — спросил я у Каменского.
— Фешин, так ведь он, если жив еще, в Америке — президентом американской академии художеств…
Скажу теперь о другом товарище Бенькова — В. В. Крайневе. Он был сыном крестьянина-бедняка из села Ключищи Свияжского уезда, совсем недалеко от Казани. Когда В. В. Крайневу было два-три года, отец работал на судоходстве и взял сына к себе. Потом и он, когда подрос, стал рабочим-грузчиком, и в то время у него проявилось стремление к искусству. Это привело его в Казанскую художественную школу — уже на 21 году жизни.
В 1908 году, когда я встретился с ним в Казани в беньковском доме, Василий Васильевич служил преподавателем графики в одной из женских гимназий. В. В. Крайневу в то время было 30 лет.
Помню, сестры Беньковы отзывались о Крайневе очень хорошо, говорили, что учиться он пришел из рабочей среды, был старателен и добился-таки своего.
Уже году в 1959—1960 я как-то, зайдя в центральный книжный магазин в Кургане, увидел на полке книгу Ф. С. Мальцевой «Василий Васильевич Крайнев», изданную «Советским художником» в 1958 году.